Жан Оторва с Малахова кургана
Шрифт:
В этот день радостное оживление охватило лагерь. Солдаты носились, размахивая листками бумаги, собирались маленькими группками, обменивались короткими репликами, потом взволнованно читали и перечитывали письма. Почтари, нагруженные корреспонденцией, с раздувшимися сумками, обходили позиции и быстро раздавали письма. Генералы, офицеры, простые солдаты проявляли одинаковую, немного лихорадочную поспешность, и радость их переливалась через край — во взглядах, жестах, восклицаниях.
Прибыла почта из Франции!.. Почта с вестями о близких, а также награды, повышения, переводы и милые пустяки, от которых сильнее бились сердца суровых воинов.
Сержант-письмоносец Первого батальона вручил Буффарику большой конверт, приговаривая:
— Держи, старина, письмо из дома… с тебя причитается.
— Само собой, голубчик! Ставлю выпивку и закусь, какую пожелаешь!
— Договорились! Ты — славный малый!..
Маркитант разглядел адрес, написанный большими размашистыми буквами, и добавил:
— Да это нашей доченьке… вот уж запоет, как жаворонок на рассвете… Пока! Я бегу в лазарет.
Буффарик быстрым шагом направился к бараку, где у постели Дамы в Черном всегда находилась Роза. Дверь из-за жары была широко распахнута. Марселец окинул быстрым взглядом свой мундир и, кашлянув, чтобы дать о себе знать, вошел в комнату.
Дама в Черном, бледная, с лихорадочно горящими глазами, сидела в постели, опираясь на подложенные под голову и плечи подушки. Справа от нее стояла мамаша Буффарик с чашкой бульона в руке, слева — Роза, вооружившись жестяной ложкой, кормила больную этим ароматным бульоном, приготовленным, да как старательно, самой маркитанткой.
— Ну же, мадам, еще глоточек, — приговаривала мамаша Буффарик. — Один глоточек! Он сам проскочит вам в горлышко! Вам это очень полезно.
Ласково и бережно, смягчив даже свой грубый эльзасский акцент, она уговаривала больную, и в голосе ее звучала материнская нежность.
Великолепный Мариус Пэнсон, подняв руку с растопыренными пальцами на высоту бровей, приветствовал их, как приветствовал бы самого императора или генерала Боске, и не важно, что борода у старшего сержанта была растрепана, а феска съехала на затылок.
Дама в Черном ответила ему дружеским кивком.
— Добрый день, друг мой!.. Какие новости ты принес?
— На войне ничего нового, мадам… Зато я принес письмо из Франции… нашей дорогой девочке. Вы разрешите отдать его Розе?
— Конечно, пожалуйста.
— О, это от дедушки! — радостно вскрикнула Роза при виде крупных каракулей деда.
— От самого дедушки Стапфера, — отозвался Буффарик, — славного старикана, который любит нас от всего сердца и которого мы все обожаем!..
Дама в Черном незаметно вздрогнула:
— Стапфер!.. Эльзасское имя…
— Да, мадам, конечно… Он родом из Эльзаса. Многие знают его… Еще бы — такой удалец и хват! Император Наполеон собственноручно приколол ему орден на грудь… гигант-кирасир генерала Мильо… герой Ватерлоо… Он и сегодня прямой и крепкий, как дуб, хотя ему давно уже стукнуло семьдесят… Но я докучаю вам, мадам, своей болтовней о семейных делах, которые вам ничуть не интересны.
— Вы ошибаетесь, сержант! Все, что касается вас и моей дорогой Розы, мне в высшей степени интересно.
— Вы очень любезны, мадам.
— …А от слова «Эльзас» у меня сжимается сердце, потому что оно пробуждает воспоминания и дорогие и горестные.
— Я прошу у вас прощенья, мадам, если невольно разбередил ваши раны.
— Не будем больше об этом говорить! А вы, Роза, дитя мое, читайте письмо… Я порадуюсь вместе с вами.
Девушка сорвала большую сургучную печать, развернула лист бумаги и своим нежным голоском начала читать:
— «Форт-Вобан, 8 июня 1855 года.
Моя крошка, моя милая Рождественская Роза!»
Что-то вроде придушенного вопля вырвалось из груди Дамы в Черном, и она сказала прерывающимся голосом:
— О, Господи!.. Вы сказали: Форт-Вобан…
— Да, мадам… Дедушка там живет…
— Совсем рядом со Страсбургом… домишко… у дороги в Кель.
— Да, да, там…
— И Роза… Рождественская Роза…
— Да, так дедушка ласково меня называет…
— Силы небесные!.. Там, перед Форт-Вобаном, есть цветник… с зимними цветами… и там эти снежные розы… у них ваше имя… Рождественские розы…
— Да, мадам. Уже больше сорока лет дедушка выращивает их… с такой любовью… И каждое Рождество отвозит большой букет к памятнику генерала Дезе, на остров Эпи…
Но Дама в Черном уже не слышала ничего. Бледная, с трагическим выражением лица, она тщетно пыталась взять себя в руки. У нее начался сильнейший нервный припадок. Взгляд стал невидящим, здоровая рука судорожно двигалась, хриплые стоны рвались из груди, с побледневших губ, словно в бреду, срывались слова:
— Форт-Вобан… Рождественские розы… Господи!.. Помоги мне! Сжалься надо мной!.. О, Роза! Рождественская Роза!
ГЛАВА 6
В клетке. — Безумная жажда свободы. — Бомба. — Смертельная опасность. — Как Оторва открыл дверь. — Стража. — Штыки наперевес! — Один против восьмерых. — Кровавая стычка. — Брешь. — Спасение?
Запертый в каземате, Жан в отчаянии считал дни, часы и даже минуты. Заточение казалось ему вечным. Его щеки впали, глаза горели, как у хищного зверя, сжатые губы разучились улыбаться. Это не был уже прежний Оторва — лихой и веселый солдат, отважный воин, славный зуав, любитель пирушек и жарких схваток.
Бледный, изможденный, в грязном и мятом мундире, взъерошенный, как собака на привязи, узник был взбешен.
Уверившись в том, что побег невозможен, что все его попытки вырваться из омерзительной клетки обречены на неудачу, он теперь желал смерти. Он бранил сквозь тяжелую дверь своих сторожей, бушевал и ревел по сто раз на дню:
— Тысяча чертей! Бомбы сыплются дождем… Неужели не найдется ни одной, которая пробила бы этот проклятый каземат! Ну же, пушечки! Ударьте картечью, да так, чтоб я взлетел повыше… вместе с этими безмозглыми казаками, которые смеются надо мной, которым плевать, что я здесь маюсь! Бам-м! Еще одна бомба!.. Перелет!.. Мне она уже не достанется… Милейший Шампобер, ваши люди стреляют как сапожники!.. Как бы я был им благодарен, если б они стреляли поточнее!