Жара в Аномо
Шрифт:
— Я знаю, — сказал Нгоро, — только она химик.
— Может быть, разрешите отрядить в экспедицию группу охраны?
— Воображаю, какой бы мы имели вид, — хмуро сказал капитан. — Нет, наш долг — поймать и вырвать у змеи жало, а не отгораживаться от нее веревкой. — Внезапно зазвонил телефон. Нгоро взял трубку. — Слушаю. Кто? Да, разрешаю. Обеспечьте пропуском и всем необходимым. Два дня, не больше. Заготовьте приказ. — Положил трубку и вновь обратился к Ойбору, не сразу поймав прерванную нить своего рассуждения: — Так
— Так как же, гражданин капитан, насчет группы охранения?
Нгоро укоризненно взглянул на сержанта. Снова прошелся из угла в угол. Сказал:
— Окружной комиссар рекомендует иное. Предлагает послать туда одну уже упомянутую мною особу. Ту самую, из "Абреже". Идея комиссара. Весьма юную, но смышленую. Оказывается, девчонка знала покойного инженера по совместной деятельности в Ассоциации свободной молодежи. По словам комиссара, она охотно согласилась помочь нам. Это хорошо. В колледже успешно изучила русский.
Ойбор сказал:
— Признаться, я и сам собирался просить еще одного-двух помощников. Правда, не из иностранцев.
— Сержант! Я вас не узнаю. Белые такие же люди, как и мы. Их светлая кожа вовсе не означает, что они хуже.
— Да нет, у меня и в мыслях не было. Уж я-то не забыл, сколько имею друзей среди белокожих. Просто она слишком бросается в глаза.
— Она будет там, не в городе. Проинструктируйте. Но прежде поинтересуйтесь, умеет ли девушка готовить хотя бы элементарный суп. Суп, лепешки, пошо и все такое.
Киматаре Ойбор удивленно вскинул глаза на начальника.
— Благодарю вас, — сказал Нгоро, — вы свободны.
Выйдя из его кабинета, Ойбор увидел Самбонангу, нетерпеливо поджидавшего сержанта в коридоре. Ойбор подмигнул молодому полицейскому и чуть слышно произнес:
— Все как нужно. А теперь поспешим, а то малыш уйдет, не дождавшись. Бери велосипеды, а я прихвачу одежду.
16
Ник Матье любил посещать центральный почтамт.
Присаживался где-нибудь в сторонке и наблюдал за толчеей, испытывая необъяснимое волнение.
Как правило, он не ждал ниоткуда писем, посылок или телеграмм, не отправлял их. Он просто смотрел, как это делают другие. Смотрел, и все.
Кроме глубокодумного созерцания отправителей и получателей писем, его привлекало в гулкий и величественный, слегка кичащийся искусными витражами и позолоченными сводами зал почтамта то обстоятельство, что здесь всегда было множество красивых женщин. Не меньше, чем в театре.
С тех пор как Матье пришел к такому заключению, его тянуло в здание почтамта, точно пьяницу к дармовой рюмке.
В театре, рассудил он, подойти и заговорить с приглянувшейся милашкой не так-то просто, даже если ее не опекает кавалер, а здесь благодать.
Театр — храм, где женщины, получая со сцены уроки житейской нравственности, зачастую настороженны и недоступны. Театр — храм похлестче церкви.
Большой почтамт тоже храм, но церковным трепетом тут и не пахнет, тут есть где развернуться жаждущему сердцу, считал Ник.
В самом конце зала находилось отгороженное ширмой вместилище, прозванное "Тайной Амура". Там плотными рядами, словно книги на стеллаже, пестрели вмонтированные в стену маленькие разноцветные ящики для секретной частной почты.
Каждый ящик был обозначен номером и открывался лишь ключиком его обладателя или чаще обладательницы. За ними-то и нравилось Нику наблюдать больше всего.
Ник Матье был красив. Красив той красотой, какая отличает внешность зрелого, ладно скроенного мужчины, над лицом которого природа-создательница потрудилась особенно старательно и вдохновенно, будто для конкурса.
Он готов был поклясться, что ненавидит человечество вообще. Но он любил женщин. Они занимали в его жизни и мыслях очень много места.
Разумеется, имелись в виду не те жалкие существа, что темными вечерами в глухих закоулках пугливо зазывали мужчин, опасаясь преследования нового закона, охранявшего нравственность, а женщин иного полета. Женщины часто попадались в его сеть. Матье и тут не любил угождать, он любил побеждать. Он привык к удачливой охоте.
Однако не мог привыкнуть к постоянному амплуа человека без почвы, который рано или поздно изгонялся напрочь если не из памяти и постели, то из сердца.
"Все у меня ворованное, — нередко признавался Ник случайным собутыльникам, — все улетучивается, все не мое. То, чего я хочу, невозможно. Даже с бабами".
Ник сидел в гулком зале почтамта с небрежностью этакого финансового воротилы, блаженствующего в клубе для элиты, и словно говорил глазами темнокожей красотке, стыдливо, торопливо отмыкавшей свое хранилище сердечных тайн: "Я тебя знаю, крошка. Ты прибежала тайком от владыки, чтобы схватить письмецо от другого. Значит, ты предала свой дом. Значит, ты уже страх, а не крепость. Значит, я могу тебя взять, если очень захочу. Жаль, что сегодня у нас ничего не получится, я должен поехать туда, где ждет приличная работа. Я уезжаю надолго. Потом, если повезет, уеду отсюда совсем. Прощай и спасайся".
С утра он слонялся по магазинам, с удовольствием демонстрируя белозубым продавщицам свой новенький бумажник и набивая свой вместительный баул всякой всячиной.
Затем — два часа почтамту. Целых два часа.
Ник посмотрел на свои новенькие часы "Воу-lux-1000", поднялся, надвинул на лоб свою новенькую, заломленную а-ля родео шляпу и, поскрипывая своими новенькими полусапожками, постучал к выходу, литой и неотразимый, как сплав из Брандо, Бриннера и Циско Кида.