Жаркая осень в Акадии
Шрифт:
Ну что ж… Пока было ещё светло, я зажёг с помощью кресала лампу – к моему удивлению, масла там было немало – сел на топчан и неожиданно для себя вздремнул.
Проснулся я, когда на улице было уже темным-темно. Хотел наскоро умыться и вспомнил, что нечем. Побежал вниз – ужин был в разгаре, и тот самый сержант, посмотрев на меня, сказал назидательно, показав на часы:
– Шесть часов – это когда маленькая стрелка показывает вниз, знаете ли.
Но еду мне выдали, и я сел за небольшой столик в углу – вряд ли кому-нибудь из офицеров бы понравилось, если бы я присоединился к нему. И я принялся за еду. Мясо было весьма жестким, а капусту, такое впечатление,
– Ну и как продвигаются стены, лейтенант? – голос принадлежал человеку явно более высокого звания.
– Эту почетную обязанность я спихнул на лейтенанта Мак-Мёртри, господин капитан. Строят потихоньку, вот только каждый день гибнут или калечатся все новые акадцы, а Монктон не понимает, что чем их меньше, тем медленнее идет работа.
– А ты не заметил, что то, что мы строим, никому особо не поможет?
– Вы о том, что на южном участке стены возводятся не только без оружейных портов, но и без бойниц? Но ведь подполковник считает, что русские обязательно ударят по воротам. А там сосредоточена почти вся наша артиллерия.
– А ты слыхал, как русские победили нас под Мононгахелой? Они не идут в лобовую атаку, они тебя обходят – и стреляют на расстоянии, причем весьма метко. То ли у них оружие лучше, то ли стрелки, но мне кажется, что и то, и другое.
– Но так воюют индейцы и прочие дикари, господин капитан, белым людям такое не пристало!
– Есть такое выражение, лейтенант, «все честно в войне и в любви» [105] . Впрочем, для тебя, наверное, любовь – это визит в бордель? Типа того, где «трудятся» акадки в соседнем здании.
105
«All is fair in love and war» (англ.).
– Вернусь в Портсмут [106] и сделаю предложение дочери одного из соседей. Но пока я его не сделал, только бордель и остается.
– А потом получишь триппер или, что еще хуже, сифилис. И тогда жизнь твоя пойдет под откос. Впрочем, если русские не дураки, это произойдет и без борделя. Обойдут форт, подтащат свои пушки к стенам, там, где они глухие, и расстреляют их напрочь.
– Но и мы можем перетащить пушки…
– Которые установлены на стенах? Пока ты их перетащишь, русские уже захватят форт. Даже если мы это сделали бы заранее и даже подготовили для них лафеты – сам знаешь, их у нас хорошо если десяток-полтора, большинство пушек доставили без лафета – как из них стрелять, если стена глухая? Да и боеприпаса маловато, мы ждем корабля с порохом, ядрами и еще пушками, а где он? Должен был прийти уже давно.
106
Единственный порт в Нью-Гемпшире.
– А подполковник Монктон об этом знает?
– Я ходил к нашему подполковнику Доти, он пытался переубедить Монктона, да куда там? Слушает он только краснокафтанников, и то не всех.
Я отнес тарелку, сходил за еще одной кружкой пива, и пока ее цедил, услышал и другие разговоры – все были в той же тональности. Ну что ж, все даже лучше, чем я думал.
1 (12) ноября 1756 год. Российская империя. Петергоф. Большой дворец
Императрица Елизавета Петровна
Через пять лет после моего рождения батюшка велел построить на берегу Финского залива небольшой дворец, напоминавший ему столь любимую его сердцу Голландию. Он назвал его «Монплезир», что в переводе с французского означает «Мое удовольствие». Батюшка по утрам выходил из дворца к самой кромке воды и в подзорную трубу разглядывал Кронштадт и корабли, идущие в основанную им новую столицу России – Санкт-Петербург. В хорошую погоду он прогуливался по Променаду – прибрежной террасе, вымощенной красным кирпичом.
Мне очень нравились эти места, а вот «Монплезир» не нравился. Я не любила сырой ветер, который дул с моря, плеск воды у самых стен дворца и тесноту комнат, более подходящих для домов скупых голландских купцов. Поэтому, став императрицей, я велела перестроить старый царский дворец в Верхнем парке на манер Версаля. Франция мне всегда нравилась. Архитектор Бартоломей Растрелли сразу понял, что я хочу, и за семь лет перестроил старое здание, превратив его во дворец, куда мне было бы не стыдно пригласить иностранных послов.
Сегодня, слава богу, гостей у меня быть не должно. К тому же вчера я засиделась допоздна со своим милым дружком Иваном Ивановичем Шуваловым и вице-канцлером Воронцовым. Поначалу разговор у нас был шутейный, но потом как-то так получилось, что мы заговорили о серьезном. А именно, как нам поступить, чтобы не оказаться втянутыми в большую европейскую вой ну.
– Матушка императрица, – с жаром доказывал мне вице-канцлер, – ну к чему нам воевать? Вроде и противников у нас нет таких, кои угрожали бы безопасности нашей державы. Последняя война у нас была со Швецией, да и ту начала не ты. К тому же шведы ее проиграли начисто, чуть не потеряв всю Финляндию. Эх, надо было ее забирать у них, тогда бы эти «шляпы» [107] из Стокгольма не задирали бы на нас хвост.
107
«Шляпами» в Швеции называли сторонников конфронтации с Россией. Сторонников же добрососедских отношений с Петербургом в Швеции называли «колпаками».
– Того, что прошло, уже не вернешь, – я потерла виски, которые снова начало ломить. – А ведь мы могли создать тогда Финское королевство, посадив на трон моего племянника Петра. Ведь он был, как-никак, внучатым племянником шведской королевы Ульрики Элеоноры и короля Карла XII. После смерти королевы Ульрики сын моей сестры Анны был единственным живым родственником шведских монархов.
– Но, матушка, – покачал головой Воронцов, – не ты ли решила сделать из герцога Карла Петра Гольштейн-Готторпского своего наследника? Не лучше ли ему было бы сидеть на троне в Або?
– Я решила, Михаил Илларионович. И не раз уже жалела об этом. Но, что сделано – то сделано.
– А ведь как все хорошо складывалось, – вздохнул вице-канцлер. – И финны готовы были с радостью принять герцога в качестве своего короля, и сам герцог был не против стать королем Финляндии. Под нашим, конечно, покровительством и защитой. Даже этот мизерабль Бестужев с сочувствием отнесся к идее создать новое королевство, которое стало бы буфером между Россией и Швецией. Глядишь, нам со Стокгольмом и воевать бы больше не пришлось бы.