Жаркий сезон
Шрифт:
Боль пронзает ее насквозь. Стискивает так, что из горла вырывается крик, потом отпускает. И снова, и снова, и снова. Она спрашивает, который час. Начало четвертого. Ночь, которая длится бесконечно.
Она одна с акушеркой в тесной спальне. Гарри в соседней комнате. Он иногда заглядывает в дверь, лицо встревоженное. Акушерка говорит, все хорошо, и гонит его прочь. Она на год старше Полины — они выяснили это, пока еще можно было беседовать. Теперь не до разговоров. Полина по лицу акушерки видит: что-то идет не так. Акушерка позвонила доктору. Боль и страх сливаются в одну ревущую черноту.
Она говорит акушерке, что не хочет умирать.
— Все будет хорошо, — отвечает та. В голосе не слышно уверенности.
Дальнейшее спрессовано в череду ощущений и образов. Ее тащат на носилках. Вой сирены «скорой
Она лежит все на том же столе, обессиленная, и по-прежнему смотрит в потолок. Люди ушли. Рядом каталка, на которую положили ребенка. Полина видит его личико и темные волосики на голове. Его? Ее, девочки. Она пытается думать о ребенке, о своей дочери, но от слабости ничего не выходит. Что-то неправильно. Полина как будто плывет. Она видит помещение: белый потолок, лампу под зеленым колпаком, спину медсестры, которая что-то моет в раковине, младенца на каталке, — однако не может ни думать, ни говорить. Понятно, что это неправильно, что надо позвать медсестру, она хочет открыть рот — не получается, поэтому просто лежит, уплывая все дальше и дальше.
Тут медсестра поворачивается, подходит, смотрит сверху вниз. Опять шаги по линолеуму, еще люди, гулкие голоса звучат откуда-то издалека.
Когда сегодняшняя Полина вспоминает роды, ее пробирает дрожь. Это она сама, но такая далекая, что от нее осталось одно эхо. Оно постоянно с ней, звенит в ушах, связывает ее с той призрачной молодой женщиной. Тени в сознании, далеко в прошлом и глубоко в памяти.
Ребенок застрял. Низкое поперечное стояние головки. Возникла угроза для матери и ребенка, с которой акушерка самостоятельно справиться не могла. В домашних условиях, общепринятых в то время, такие роды не принимают. Отсюда карета «скорой помощи», больничный доктор, спешно вызванный из ординаторской, где он пил утренний чай, суетящиеся медсестры. Щипцы. У Полины — той призрачной Полины — случился послеродовой шок. Пришлось делать переливание крови. По большому счету, ничего экстраординарного, и ни мать, ни ребенок не пострадали. Однако сухие медицинские пояснения кажутся никак не связанными с опытом чувств. Это было так, говорит Полина-тень, Полина-отголосок: боль, пронзающая все тело, шаги по линолеуму, лампа под зеленым колпаком.
И Гарри, который входит и смотрит на нее сверху вниз, говорит «Привет» и берет ее за руку. Полина глядит на него, и ей нечего ему сказать. Как будто она путешествовала так долго и так далеко, что разучилась говорить на одном с ним языке.
Сегодня, майским утром в «Далях», Полина получает письмо от Гарри. Он пишет примерно раз в год, иногда чаще, иногда реже. Она стоит у почтового фургона на проселке перед коттеджем и забирает письма у почтальона, который сидит за рулем, не выключая двигатель, и, как всегда, сообщает прогноз погоды на неделю. Сегодня, в пятницу, немного покапает, но к выходным прояснится. Она разбирает письма: эти Морису и Терезе, эти ей — и видит калифорнийскую марку на авиаконверте. Значит, от Гарри. Полина кладет свои письма в карман, остальные заносит в ту часть дома, где Тереза и Морис сидят за завтраком. Пересказывает им прогноз погоды.
— Отлично, — говорит Морис. — Значит, в замок Брэдли?
— Можешь не ехать, если не хочешь, мам, — говорит Тереза.
— Ничего подобного, — возражает Морис. — Полина нам нужна, и ей понравится.
— Вы тиран, Морис, — отвечает Полина. — И я решу ближе к делу.
— Конечно, — говорит Морис, направляясь к лестнице. — Совершенно правильно. Но хотя бы пообедайте с нами в субботу. К тому времени мы успеем друг другу до смерти надоесть.
В «Далях» заведено, что две семьи живут до определенной степени автономно. Разумеется, все постоянно ходят из одной части дома в другую, но вечера Полина проводит одна. Это негласная договоренность — тесное соседство можно выдержать, только если уважать право других на уединение и личную жизнь. Однако по такой же неписаной договоренности вечером в субботу все едят вместе. Иногда на Полину находит стих что-нибудь приготовить, иногда она ходит в гости к Терезе и Морису.
— Спасибо, — говорит она. — С удовольствием.
Морис уже на середине лестницы.
— Тереза, ты не могла бы через часок принести мне
Тереза кивает.
Морис уходит в кабинет.
Он никогда не скажет «милая» или «дорогая». Только «Тереза». Впрочем, это ничего не значит, убеждает себя Полина. Ровным счетом ничего. Гарри так и сыпал ласковыми прозвищами: «любовь моя», «солнышко», «малыш».
— Мы с пяти на ногах, — объясняет Тереза. — Люк завел привычку вставать с птицами. Теперь, конечно, спит сном праведника. Я и не знала, что в деревне так шумно. Мы ведь не жили тут весной.
— Было хуже, когда у Чонди на большом поле ягнились овцы, — сообщает Полина. — Он уже некоторое время как с ними завязал. Наверное, спрос на баранину упал.
— Морис говорит, что за тишиной и покоем надо ехать назад в Кемден. Шутит, конечно.
— Морис, учитывая его теперешнюю сферу интересов, лучше других знает, что культ сельской неги — миф.
Полина вынуждена признать, что тут Морис прав. По весне треск газовых пушек, которым фермеры отпугивают птиц, будил женщину на заре и не давал ей расслабляться во время работы. Май — июнь относительно мирные, если не считать гомона птиц в разгар брачного сезона. А вот с середины июля начинается веселая жизнь. Вся округа наполняется ревом техники: ритмичным стуком сенокосилок, тяжелым гулом исполинских хлебоуборочных комбайнов, рычанием суетящихся на подхвате тракторов. По крайней мере, местность уже не пылает кострами — сжигать солому запрещено законом, — так что в августе — сентябре тут можно дышать. Однако деревенская тишина — типичная городская легенда. Смешно ждать тишины. Сельское хозяйство — индустрия. Если живешь в индустриальном районе — тем более по собственному выбору, — то уж терпи.
Тереза зевает:
— Пойду, наверное, вздремну, пока Люк не проснулся.
— Иди, конечно.
Полина уже направляется к двери, ее голова занята собственными планами на день. Сделать несколько телефонных звонков. Рукопись.
В кабинете она кладет письма на стол и оставляет их там лежать, поскольку убедилась, что ничего срочного нет. Смотрит на поле, и тут же на фоне зелени возникает зевающее лицо Терезы: здоровая розовая полость в обрамлении ровных белых зубов. У Терезы хорошие зубы, поскольку Полина всегда следила за правильным питанием. Думая об этом, она вспоминает другую Терезу, с короткой стрижкой и детским щербатым ртом, и других Терез — целую череду. В голове у Полины существует не одна Тереза, но последовательность ее преображений. А во сне она всегда видит Терезу маленькой — четырех-, шести-, девятилетней — и ничуть не удивляется. Принимает эти реинкарнации без вопросов и целиком уходит в сонную реальность материнских тревог или раздражения. Утром в первые секунды она чувствует легкую растерянность от того, что видит взрослую и чужую Терезу, одновременно и до мелочей знакомую, и в каком-то более глубоком смысле неведомую. Тереза — человек, которого Полина знает и лучше, и хуже всех: глубина незнания обусловлена самой интенсивностью знания.
Полина вновь замечает реальный мир за окном. Ветер колышет поле — волны тени бегут по молодой пшенице. Все вокруг — импрессионистский этюд. Деревья — зеленые факелы, старая живая изгородь в конце сада — целая палитра красок от бежевой через лимонно-желтую и салатовую к охристой, ржаво-бурой и малиновой. Каждый новый распустившийся лист расширяет общую гамму. Последние две недели весь мир лучится и переливается.
Весна в этом году запоздала. В апреле была еще зима, земля коченела от холода. Медленно, неохотно по изгородям поползла зеленая дымка, терновник окутался белой изморозью цветков. А к концу месяца температура резко пошла вверх. Полина ловит себя на том, что уже не может вспомнить, как выглядит зимний пейзаж. Не может вызвать его в памяти так, как вызывает прежние воплощения Терезы. Казалось бы, отсюда следует вывод, что земля эфемернее человека, а это, очевидно, не так. Полина думает о ложной неизменности «Далей», об их сгинувших обитателях.
Она берется за письмо, и тут звонит телефон.
— Это я, — произносит Хью в трубке. — Мешаю?
— Мешай на здоровье. Я все равно отлыниваю от работы.
— Не надоело тебе еще в деревне?
— Здесь весна, — отвечает Полина. — Кукушки, цветы. Все такое.
— У нас то же самое. Сегодня я проезжал на автобусе мимо Грин-парка, там очень симпатично. Когда собираешься в Лондон?
— Наверное, скоро. Надо иногда заглядывать в квартиру. Только не говори, что соскучился.
— Конечно соскучился, — возмущается Хью. — Ты никогда раньше не удирала на все лето.