Жасминовые ночи

Грегсон Джулия

Он высвободился из ее рук.

– Значит, ты не можешь ничего изменить? – А сам с негодованием думал: неужели это так трудно?

– Нет.

– Это смешно. – Он соскочил с кровати и закричал: – Это ведь радиопрограмма. Ты будешь петь песню. Это тебе не церемония открытия сезона в театре «Ла Скала».

– Да, песню. – Она оперлась на локти и сердито посмотрела на него. – Ничего особенного, всего лишь глупую песенку. Чепуха, сахарная вата. Давайте все

отменим, лишь бы не нарушились планы у Дома.

– Мои планы? – Он нахмурился. А-а, вот и случилось то, чем он мог бы пугать ее, если бы хотел.

– Да, твои планы.

У обоих был взрывной характер. Они уже смеялись над этим и предостерегали друг друга от конфликтов, которые будут неизбежно возникать. Он признался, что в шестилетнем возрасте пнул мать ногой, когда она слишком долго заставляла его играть на пианино. Она тоже пнула его в ответ. Саба посмотрела на шрам на его коленке и сказала: так ему и надо. У нее тоже нашлись драматичные эпизоды – еще в раннем детстве она обиделась на домашних, собрала сумочку и ушла из дома.

Теперь он наблюдал, как взорвалась бомба, которую он запалил. Саба металась по комнате, словно игрушка с механическим заводом, обвиняла его в эгоизме, подлости и отсутствии чуткости, кричала, что он давит на нее, что она сыта по горло мужчинами, которые говорят ей, что она должна делать. Она топнула ногой, а через минуту уже заливалась слезами, сидя в ванне за цветастой занавеской.

Он приготовил эту ванну для себя. Свою последнюю ванну перед возвращением в пустыню; возможно, вообще последнюю в его жизни. И он пришел в ярость, услыхав, как она бесцеремонно плещется в ней.

– Это я-то эгоист? – заорал он сквозь занавеску. – Не слишком ли много ты на себя берешь? Сама такая!

– Я не эгоистка! – закричала она в ответ.

А потом слова сами вылетели из его искривленного яростью рта.

– Значит, я должен тебе позволить уйти в наш последний вечер и петь для тысяч парней, которые даже не слышали о тебе.

– Ты. Позволишь. Мне. Уйти?! – Голос за занавеской звучал тихо и удивленно. – Что за наглость! Я не твоя собственность. Ведь ты меня почти не знаешь.

– Да, не знаю! И слава богу! Испорченная, эгоцентричная особа, типичный нарцисс, – пробормотал он. – Идиотка.

– Что ты сказал?

– Ничего.

Он услыхал, как она всхлипнула, потом долила воды и стала плескаться, как пойманная в сеть рыба. Тяжело дыша, он натянул на себя шорты, сел у окна и уронил голову на руки. Через несколько мгновений отчаянной жалости к себе злость прошла так же быстро, как летняя гроза, а плескание за занавеской продолжалось. Потом снова послышались тихие рыдания.

– Саба. – Он не знал, что говорить, и закурил.

– Извини, не слышу, – ответила она. – Я слишком эгоцентричная.

– Ты рассуждаешь совсем как взрослая. – Его голос потеплел.

Тогда он нацарапал ей записку: «Ben bir esegim», «Я осел» по-турецки. Недавно она написала эту фразу на салфетке, когда он попросил научить его ругаться. В записку он завернул кусочек рахат-лукума – ее любимого, бледно-розового, с фисташками. Обычно она его ела, закатив от наслаждения глаза, и это очень его забавляло. Он привязал к записке нитку и перекинул ее через занавеску.

Рыдания прекратились – она читала записку. Потом он услышал хихиканье и ужасно обрадовался.

– Иди сюда, – позвала она, и это были самые сладостные звуки, какие он только слышал.

Он отодвинул занавеску и даже удивился своей черствости. Она была такая юная, с мокрыми волосами и опухшими от слез глазами. И очень красивая – ее смуглая кожа блестела, черные волосы плыли по воде словно водоросли. Он взял полотенце и обтер ей лицо, плечи, живот. Потом поднял ее на руки, и они вместе упали в постель, заливаясь слезами и говоря, какие они глупые, как жалеют о своих словах и что вообще не хотели обижать друг друга и больше никогда этого не сделают.

На следующее утро, когда она еще спала в его объятьях, он лежал, напряженно вслушиваясь в рокот «Спитфайров», пролетавших над домом, и впервые в жизни не был ему рад.

Он открыл ставни. В синем небе летела стая птиц. Перед ним лежала Александрия, покинутая, размолоченная, и ему стало страшно за нее. Никто не мог с уверенностью сказать, что останется от нее через месяц и даже через неделю. Все вокруг только и говорили, что о решающем ударе по врагу.

– Их там много? – Саба проснулась и наблюдала за ним.

– Много чего? – осторожно спросил он.

– Аэропланов.

– Нет, немного, – ответил он и подумал, как непривычно видеть самолеты, низко летящие над городом. Интересно, вдруг и их эскадрилье дадут новые машины? Сейчас их отчаянно не хватает.

– Ты обеспокоен?

– Нет. – Он колебался, понимая, что она будет долго вспоминать его слова. – Пожалуйста, не волнуйся за меня. Эти дни были просто волшебные. Прости, что вчера я чуть все не испортил. – Он закрыл ставни и лег к ней в постель.

– Саба, не надо! – Она рыдала, но почти беззвучно, лишь хватала воздух и всхлипывала, а ее глаза были полны отчаяния.

Уголком простыни он вытер ей слезы.

– Это была лучшая неделя в моей жизни, – сказал он и уткнулся лицом в ее волосы. Потом они любили друг друга, страстно, отчаянно, словно в последний раз.

Завтракали они на удивление спокойно, словно все страсти остались там, в той комнате. Они пришли в «Дилавар» и заказали кофе и круассаны. Саба крутила хлеб в руках и почти ничего не ела. Они условились встретиться между ее репетицией и «проклятым радио».