Жасминовые ночи
Шрифт:
– Нет-нет! Она имела в виду не это. Да, конечно, я должна красиво одеваться и хорошо выглядеть, но тут другое… – Подыскивая нужные слова, она сморщила лицо. – Надо забыть себя и стать песней – вот чему надо научиться.
– Забыть себя… Трудная задача. – Он взял ее за руки. – По крайней мере, для меня.
– Ты дразнишь меня.
– Нет. Просто я подумал, как мило ты бы выглядела в очках.
– Ты дразнишь меня, но мне плевать. – Она в шутку потрепала его за ухо. – По-моему, ты считаешь себя слишком умным для меня.
– Нет, не считаю.
– Нет, считаешь.
Она поймала себя на том, что никогда так себя не вела. С Полом, ее последним бойфрендом, разговоры походили на
– Лучше давай поговорим о тебе, – сказала она, когда они перестали возиться. – Как ты думаешь, сколько мне надо времени, чтобы как следует тебя узнать? Я серьезно спрашиваю.
– Десять минут, максимум пятнадцать. – Он налил ей вина. – Ты ведь знаешь, как говорят про парней, которые мажут волосы помадой «Брилкрим»?
– Нет, – ответила она, хотя Арлетта говорила ей, что это самовлюбленные эгоисты, каждый считает, что он пуп земли, и пр. – О-о, они очень циничные. – Она дернула Дома за ухо.
– Что ж, пожалуй, но тут присутствует стремление к маскировке. Ты знаешь поэму Йейтса [112] «Маска»?
– Нет.
– Женщина просит мужчину, чтобы он снял с себя сверкающую золотую маску с изумрудными очами. Ей хочется узнать, что скрывается под ней, любовь или обман. А мужчина ей возражает, что именно эта маска заставляет ее сердце учащенно биться, а не то, что за ней. По-моему, он в чем-то прав.
112
Уильям Батлер Йейтс (1865–1939) – ирландский англоязычный поэт, драматург. Лауреат Нобелевской премии по литературе за 1923 год.
– Мне плевать на этого допотопного проклятого Йейтса, – заявила она. – Я хочу знать, что с тобой случилось.
– Ты о чем? – Он заморгал и отвел глаза.
– О госпитале. Мы еще не говорили об этом.
– А-а, о госпитале. – При мысли об этом он вспоминал запах гниющего мяса, живой и умирающей плоти, теплый, липкий, сладковатый, сдобренный антисептиком «Деттол», чтобы не шокировать окружающих. Иногда вспоминал слова Аннабел: «дело не в тебе, дело во всем этом», ее виноватую улыбку, влажную, ласковую руку на его лбу. Он не мог шутить по этому поводу, не мог ни с кем делиться своими мыслями об этом.
– Ты была ангельским видением, – сказал он и сделал вид, что захвачен воспоминаниями. – Красное платье, темные волосы. Мне прямо там захотелось утащить тебя в постель.
– Я говорю сейчас не об этом. – Она коснулась пальцами его губ и тихо сказала: – Что случилось с тобой?
– Что со мной случилось? – Он на мгновение задумался, и она почувствовала пальцами, как он стиснул зубы. – Когда-нибудь я тебе все расскажу, – проговорил он наконец. – Я доверяю тебе.
Он понял, что ему нужно скорее рассказать ей, – несколько раз он был на грани этого, – что ему так отчаянно хотелось увидеться с ней, что он даже сел в кардиффский поезд, был у нее дома на Помрой-стрит. Но его всегда что-то останавливало – может, гордость или воспитание, сознание того, что он вторгается в ее секреты. Ведь жизнь – не детская игра «Покажи и назови», не легкие признания, которые делаются новой подружке перед тем, как лечь с ней в постель. Ему казалось, что рисковать еще рано.
– Я хочу, чтобы ты доверяла себе, – сказал он. – Имею я на это право?
– Да. – Она закрыла ладонью свой правый глаз. – По-моему, имеешь.
– Ты так думаешь? Но не знаешь?
– Ну…
– У тебя очень серьезный вид, – сказал он. – В чем дело?
– Не знаю. Просто так. Ведь идет война.
– Что ж, я могу тебе предложить три разных способа лечения. А – мы заказываем мороженое. Б – выпьем еще одну бутылку вина и споем арабские песни. В – вернемся на Рю Лепсиус и займемся страстной любовью.
– Я очень жадная сегодня, – усмехнулась она, – и хочу мороженого на Рю Лепсиус.
– Я тоже жадный. Я хочу, чтобы ты лежала в моих объятьях и что-нибудь спела.
– Какая-нибудь конкретная заявка?
– Да, «Туман застилает твои глаза» [113] .
Она часто пела ему в постели все те четыре дня, которые оказались самыми восхитительными на ее памяти, хотя к счастью любить и быть любимой примешивался болезненный холодок опасности и предстоящей разлуки. Сквозь закрытые окна проникали звуки войны, вой сирен, рокот самолетов, низко пролетавших над городом. От этого каждый час, проведенный вдвоем, обретал для них невероятную, немыслимую ценность. Они понимали, что могут погибнуть в любой момент, и хватали от жизни все, что могли. Да, они любят друг друга, а значит, у них есть будущее, хоть и очень короткое.
113
«Smoke Gets in Your Eyes».
Они совсем не говорили о войне, но знали, что рано или поздно им предстояло вернуться к действительности. Тотальная амнезия была невозможна. Но в эти четыре дня, в этой комнате с белеными стенами, смятой постелью под москитной сеткой, успокаивающим звяканьем домашней утвари за цветастой занавеской все казалось ясным и понятным. Эта временная комната стала их любимым домом; у них даже завелось хозяйство – керосинка, чайник, чашки, а также авторучка небесно-голубого цвета, которую Саба купила для Дома на базаре.
После долгих часов любви на них нападали приступы яростного голода, который они могли утолить, лишь сбегав в «Дилавар», теперь их любимое кафе. По вечерам там горели свечи в маленьких стеклянных чашах. В темных углах сидели группы немолодых мужчин с чеканными лицами; они курили кальяны или ели фалафель, который жарил во фритюре Измаил, хозяйский сын, красивый, улыбчивый парень; все подшучивали над ним из-за противогаза, который он надевал, чтобы дым не попадал ему в нос.
Когда дым от жарки рассеивался, узкую улочку снова наполнял аромат жасмина. Его крепкие, узловатые стебли карабкались по прибитым к стенам шпалерам все выше и выше. После заката, когда аромат делался особенно сильным, Измаил срывал цветки и плел длинные гирлянды. Саба и Дом покупали их и уносили домой.
По утрам они устраивали чаепитие в постели, словно старые добрые Дарби и Джоан [114] .
– Пожалуйста, миссис Бенсон, – говорил Дом со старческим дребезжанием в голосе и с поклоном протягивал Сабе чай. – Вот ваша чашка.
Он выбегал из дома и приносил от булочника свежие рогалики, еще теплые. Они ели их, лежа рядышком в постели, а если утро было жарким, сидя на полу.
После завтрака Саба принимала душ и одевалась, потом бежала на трамвайную остановку и ехала в клуб. Занятия с Фаизой шли успешно: Саба выучила три арабские песни и уверенно их пела, а Фаиза учила ее, как двигать языком, чтобы добиться необходимой вибрации; еще она учила Сабу дышать – скорее мелко, верхней частью груди, чем диафрагмой. Возвращаясь к Дому, Саба пела для него, то стоя, то лежа рядом с ним, щека к щеке. А он молча обнимал ее и прижимал к себе.
114
Существует легенда о том, что давным-давно жил некий печатник Джон Дарби (ум. 1730), чья преданная любовь к своей жене Джоан отмечалась окружающими как едва ли не главная черта его характера. – Прим. пер.