Жатва дьявола
Шрифт:
— А что ж, возможно, хоть этой самой Сове верить трудно. Я говорю «возможно», потому что Гюстав в те годы не такой уж был развалина. Вот спроси у Селины, каков я-то был тогда! Так, может, и правда, мальчишка-то тебе родней приходится.
— Ну, значит, можно порадоваться, что он хорошо работает.
— Что ж, мы им довольны. Правда, Мишель?
— Да, — ответил Мишель. — Малому только тринадцать лет, а старается, как взрослый.
— Я, пожалуй, пойду, — сказал Альбер.
— Еще стаканчик выпьешь?
— В полдень нельзя. Работы еще много. А выпьешь — раскиснешь. Никак нельзя.
— Верно говоришь, парень. Молодец! Так, значит, решено? Присылай ко мне отца.
— Непременно пришлю.
— Ну, желаю удачи.
— И вам того же, господин Обуан.
Весьма учтиво простившись с хозяином дома, Альбер вышел
— Гляди, вон Альсид. Видишь? Вон там.
Альбер повернул голову и увидел красивого паренька, ладного, живого, проворного. Нельзя было сказать, что он похож на покойного Гюстава (Мари хранила пожелтевшую, выцветшую фотографию, где он был снят в форме кирасира; несмотря на работу времени, в молодом солдате можно было узнать черты старика Тубона) ; впрочем, у мальчика были, так же как у Гюстава, светлые глаза, только не голубые, а зеленовато-серые, но красивого оттенка, который не портит впечатления.
— Хочешь поговорить с ним? — спросил Мишель.
— Зачем? Не стоит. — И Альбер дернул вожжи: — Нно, Зели!
Не оглядываясь, он направился к воротам и выехал со двора фермы «Белый бугор».
Глава II
Продажу полоски оформили только в июле, и не без труда. Прежде чем прийти к соглашению, босеронцы долго спорят и торгуются (Фирмену Женету пришлось четыре раза съездить в город Вов к нотариусу). Наконец купчую подписали, но Фирмен уже сожалел об этом, — ведь шли разговоры, что, возможно, будет война.
— Да успокойся ты, деда. Не будет никакой войны, — говорил Альбер.
А Морис:
— Даже если будет война, так живо кончится, — едва призовут, и вернемся.
— Может, оно и так, а все равно не время сейчас последние деньги тратить.
— Зато землицы прикупили, а земля — те же деньги.
— Да, на худой конец, толкнемся в Кредитное товарищество.
Старик Фирмен пожал плечами.
— Для нашего брата эти молодцы никогда ничего не сделают. Побегай… попроси… не дадут. В тысяча восемь сот восьмидесятом году, когда Пиперо с Ваше и Бенуа основали Кредитное товарищество и место ему определили в Шартре, люди думали, что это будет банк для всех и в нем каждый сможет раздобыть под закладную денег, если выпадет тяжелый год или понадобится купить что-нибудь из инвентаря, и ты, стало быть, выбьешься из нужды. Как бы не так! Дудки! Товарищество, понятно, помогает, да только не мелкоте, а крепким хозяевам. Ну, что у нас с вами, к примеру, есть? Чуть побольше восемнадцати гектаров. Как прикупили ту полоску у старика Обуана, стало ровно сорок пять сетье, один мин, один мино и один буасьё [1] . Что это для них? Пустяк. Какой им интерес нас вызволять? Если попал ты в беду, так хоть подыхай, они и пальцем не пошевельнут, а вот всяким шаромыжникам, чужакам, которые откуда-то приползли в Босу, притащили с собой капиталы, накупили земель, а остальные деньги проиграют в Шартре в клубе Марсо, ну, в том, что над «Коммерческим кафе», на площади дез Эпар, или же промотают с непотребными девками в веселых домах на Еврейской улице, — вот этим голубчикам они сколько хочешь ссуды дадут. Право, уж хорошо ли мы сделали, что купили полоску у этого пройдохи Обуана!
1
Сетье — 40 ар; мин — 20 ар; мино — 10 ар; буасьё — 3 ара (Прим. автора).
— Понятно, хорошо, деда, очень хорошо. Полоска эта нам очень была нужна. Мы и побольше купим, верно тебе говорю. Да, — добавил Альбер и со злобным выражением стиснул зубы. — Эта полоска — только начало. То ли еще будет! Вот увидишь.
Старик пожал плечами.
— Молод ты еще, — сказал он, жалостливо глядя на сына, — в бога веришь!
Ужон-то сам в бога теперь не верил, не то что Мари, его жена, которая крестилась по всякому поводу и ходила в церковь к обедне. «На бога надейся, а сам не плошай, — часто говорил Фирмен Женет. — Богу не подсобишь, так и чуда не будет». Старик Женет был коренной босеронец, — одна уж его фамилия это доказывала. Он родился в краю, где изобиловали такие фамилии, как Кабаре, Изамбер, Бильяр или Пуассон, и где составилась своего рода аристократия — слой крупных землевладельцев (Манури, Леньо, Левасоры), вполне подготовленных к тому положению, какое они заняли после первой мировой войны, которая до них и не докатилась, а немного позже, несмотря на вражеское нашествие, и, может быть, именно благодаря ему, разбогатевших еще больше; этой местной знати не было нужды работать до могилы, как мелкотравчатому фермеру Женету, — они под старость удалялись на покой в город Шартр, так же как и богатеи из Брео-сан-Нап или Отона, жили там в красивых, солидной стройки буржуазных домах с обихоженными, подстриженными садами, где росли ж липы и кедры, а ворота выходили на внешние бульвары или на тихие улицы. Так же как и многие зажиточные босеронцы, привыкшие к легкой жизни, они говорили на склоне лет: «У нашей собаки хвост вырос сам, тянуть его не приходилось» (а это означало, что все в жизни улаживается само собой, не надо тревожиться и мучиться) ; ведь они знали, что ловкому — удача, а сильному — добыча, о мелочах не думай, когда идешь к своей цели, а цель у всех одна — наживай добра. Фирмен Женет был атеист и о боге вспоминал лишь в минуты страха. В чудеса он не верил, — никогда они не падали для него с неба, так же как жареные куропатки, — говорил он, — даже, такое чудо, как смерть старика Гюстава Тубона.
— Ну пока суд да дело, — сказал он, — нечего думать да гадать, посмотрим, что будет. Если случится заваруха, — на наше счастье, придется одному Морису идти — у тебя еще года не вышли. Вот и август наступает, пора пшеницу убирать. Чему быть суждено, того не миновать, но уж пусть хоть это случилось бы после того, как хлеб с поля свезем.
— Да не расстраивайся ты, деда! Ты всегда боишься.
— Не зря боюсь, и всегда боялся, — подтвердил Фирмен. — И пустых выдумок в голове не держу. Ты же сам видел, как нам трудно было ту полоску земли прикупить, вот теперь и боязно, потому как неизвестно, что будет. А ты вон куда заносишься!..
И Фирмен вновь пожал плечами. Чего там замахиваться, и то уж хорошо, что в целости сохранили «Край света». Разве это легко далось? Альбер, конечно, не знал, каково им приходилось, ну хотя бы в те дни, когда на старика Гюстава напала блажь и он вздумал жениться; Фирмен этого не забыл, и воспоминание было не из приятных. Но когда представился случай, так надо же было им воспользоваться; Фернан, новоявленный муж Адель, не жадничал, не требовал очень уж много. Он занял свое место, — вот и все, и Адель всегда могла его осадить. Наверно, так и дальше пойдет, — ведь детей-то у них нет: были бы дети, это придало бы Фернану весу, но за тринадцать лет Адель три раза надеялась стать матерью и каждый раз скидывала. Да, пожалуй, оно и лучше, — ведь Фернан, сколько ни присматривайся к нему, как был чужаком, так чужаком и остался.
— Фернан тоже не пойдет, — заметил Морис.
— Почему так?
— Да он дохлый, — ответил Морис, выпячивая грудь и играя бицепсами.
— Но все ж таки воинский билет у него есть.
Фирмен Женет видел, что у зятя есть билет: однажды Фернан показал этот билет, когда вдвоем с тестем возвращались с поля, и они разговаривали о войне; Фернан довольно гордо сказал тогда: «Если будет драка, то без меня дело не обойдется». Действительно, без него не обошлось; но его оставили в тылу, он был во вспомогательных частях. В Шатодене, где находился его призывной пункт, он считал на вещевом складе солдатские башмаки с подковками и телогрейки. И в это время на «Краю света» оставались только старик Фирмен и юноша Альбер.
— Ну, хватит уж говорить об этом, — сказал Фирмен.
И они расстались, каждый пошел делать свое дело, — они ведь распределяли между собой работу, говорили друг другу: «Я пойду туда-то…» — «Я сделаю то-то…», и никогда это расписание не вызывало споров, — они хорошо знали, что именно так будет лучше всего. Альбер сказал:
— Я пойду на Двенадцать сетье, надо посмотреть, поспел ли хлеб, уже пора убирать.
— Да, мешкать нельзя, — заметил Фирмен.
— Если колос весь вызрел, завтра же и начнем, за нынешний день доспеет, — вон как солнце жарит. А значит, тогда все вместе примемся с рассвета.