Жатва дьявола

Виалар Поль

Адель возразила:

— Не только выберешься и вернешься, в этом я ничуть не сомневаюсь, — но все переменится, когда ты домой возвратишься.

Он пожал плечами:

— Ну, чего говоришь-то!

— А вот посмотрим. Я кое-что задумала.

На минуту он было поверил ей, но, едва вернулся на фронт, узнал, что Мориса убили.

— Ты что какой-то не такой, Женет? — спросил его товарищ, когда Альбер получил письмо с извещением о смерти Мориса.

— Да вот брата убили. Нету его теперь!..

Весть эта потрясла его. У него даже слезы навернулись на глаза. Нет

больше в живых «братика Мориса», но в глубине души он, так же как и Адель, как и мать, всегда чувствовал, что Морис не вернется.

— Чего ж теперь делать-то будешь?

— Да надо стараться, чтоб и меня не убили, а то «мои женщины» одни-одинешеньки останутся.

Приехав на «Край света» в третий раз, он был полон этого ужасного страха. Теперь его отпустили домой на двадцать один день, — такие отпуска назывались «сельскохозяйственными». Двадцать один день! В пору жатвы! Отпуска мужчинам, которые могут принести пользу на своей земле. Это справедливо. Вполне справедливо. Двадцать один день они будут укрыты от огня, от снарядов и пуль, которые подстерегают, ждут фронтовиков.

Когда он сошел с поезда на станции Вов, его никто не встретил: он не мог предупредить о своем приезде. Альбер прошел пешком девять километров, его хлопали по бокам тяжелые сумки, — он привез в них две медные гильзы от снарядов семидесятипятимиллиметровой пушки, обточенные искусником солдатом, у которого он их купил за пять франков; кроме того, он привез обратно деньги, которые мать с сестрой считали нужным посылать ему — на этих кредитках стоял штамп: «Выдано после отвода в запасную часть», ведь он приехал из сектора Понт-а-Муссон, из Буа-ле-Претр, где война была не шуточным делом — немецкие окопы отстояли от французских меньше чем на пятнадцать метров, и однажды поднялась ярая перестрелка по глупости одного новобранца, который, попав на передовую линию и увидев немца, убил его из винтовки, не зная, что по молчаливому соглашению неприятели щадили друг друга, когда, например, ходили по очереди за водой к роднику, находившемуся между позициями.

Альбер шел быстро, не глядя вокруг, — так спешил он добраться домой.

Наконец вошел он во двор, там никого не было. Но когда он позвал, из дому вышла Мари, и Альбер заметил, что она (из экономии, конечно) не сшила себе траурного платья и носит свою обычную будничную затрапезу.

— Вот приехал, — сказал он. — И надолго, на двадцать один день.

— Хорошо-то как! В самую страду! Поможешь нам!

— А Мориса уж не жди, нет его больше. Вот горе!

— Да, горе! — сказала мать, вытирая глаза кончиком фартука. — Парень-то какой был хороший!.. И могутный!

— Вот горе! — повторил он. — А как Адель?

— Ничего. Здоровая, крепкая!

— А Фернан?

— И не говори про этого голубчика! За два года, что прожил в городах, совсем развратился.

— Так вы все время одни?

— Не беспокойся, дело хорошо шло.

— А в поле-то как же?

— Нам помогали.

Альбер удовлетворился этим уклончивым, неопределенным ответом.

— А урожай?

— Пожалуй, неплох будет. У нас под пшеницей больше одиннадцати гектаров.

— Ох,

ты!

— И хороша пшеница уродилась. Вот посмотри. Удобрений у нас было достаточно.

— Отец как?

— Уже и не говорит. Только что ест.

— Эх, жалость! — сказал Альбер.

— Да он, знаешь, вроде как мертвый, только вот ходить за ним надо.

— А все понимает, да?

— Нет, думается, теперь и не понимает. Но когда подашь тарелку, открывает глаза.

Значит, и отцу конец. Пришлось с этим смириться. Альберу вспомнилось детство, вспомнилось, как отец, слишком старый для него, водил его за руку в поле, как время от времени бросал он слова, полные мудрости, теперь умолкшей: «Зерно-то, оно дышит…», «Черенок для прививки выбирай из молодых побегов…», «Свеклу хорошенько мотыжь, сахару больше будет…» Да, многое узнал он от отца… Эх, жаль его. И почему не умер, бедняга, сразу же?

Адель пришла с огорода, принесла овощей с грядки.

— Вон кто приехал! Нам на радость!

Она громко чмокнула его в обе щеки. Он заметил, что лицо у нее теперь стало такое же морщинистое, как у матери.

— На двадцать один день, — сказал Альбер. — Сельскохозяйственный отпуск…

— А ты живи себе потихоньку. Отдыхай.

— Да ты что, смеешься? Ведь самая страда!

Отшагав пешком весь путь из Вова, он все смотрел на чужие поля — каковы там хлеба, и нашел, что они сулят хороший урожай. Колос тяжелый, а стебель крепкий, лишь кое-где пшеница полегла.

— Видать, у вас бурь не бывало.

— Как не бывало, бывали. Но мы от них защитились. Теперь ведь есть новые сорта пшеницы; урожайность у ней большая, и устойчива к непогоде, и ко всяким болезням, и муку дает превосходную. Да, есть такие сорта: «фран-нор», «мариваль», «лилль-депре», «вильморен»…

— Кто ж тебя научил этому?

— Обуан, — ответила она. — Мишель Обуан. Он нас не бросил.

— Ты с ним видаешься?

— Кой-когда. Он всегда хороший совет даст.

— Его так на войну и не взяли?

— Нет. А что ж? Так лучше, для всех.

— Ну, он-то уж под пули не полезет, как Морис.

— Нужны и такие, — заметила Адель. — Хочешь стаканчик с дороги?

— Нет, — ответил он, войдя в дом и снимая с себя сумки. — Охота сходить, посмотреть.

Адель засмеялась:

— Двенадцать сетье?

— Да.

— Да у нас под пшеницей еще и все Жюмелево поле.

— Я так и думал, — мать мне сказала, что вы двенадцать гектаров засеяли.

— Почти что тринадцать, право слово.

Альбер достал медные гильзы и поставил их на полку очага.

— Это что такое? — спросила Мари.

— Памятка, мама… чтоб ты думала обо мне, когда я уеду.

— А если тебе не ехать? простодушно сказала мать.

— Ты же знаешь, никак этого нельзя. Да ведь у вас теперь Мишель есть… а может, еще и тот парнишка — Альсид?..

— Ну чего ты? — сказала Мари, почувствовав, что он ревнует. — Чего глупости говоришь? Надо же было с работой справляться. Вот мы и справлялись, как могли. Ладно, что соседи у нас хорошие.

Альбер ничего не ответил, только сказал уходя: