Жаворонки ночью не поют
Шрифт:
— А что случится? — небрежно кинула Степанида, но при этом подозрительно часто заморгала глазами. — Как люди, так и мы.
— А-а-а, — понимающе протянула мать. — Ваш пишет-то?
— В том и дело, что нет, — вздохнула Степанида, подойдя, наконец, к самому главному. — Вот как вначале было одно письмо, дескать, в свою часть добрался, и всё.
Степанида опустила голову, не решаясь спросить или сказать что-то ещё, но потом всё-таки спросила:
— Как думаешь, не кинул он Тоньку?
— Да ты что, Степанида! — махнула рукой мать. — Парень такой самостоятельный с виду.
— Самостоятельный, — подтвердила Степанида. — А вот не пишет. В феврале ушел, а сейчас что? Конец апреля.
— Уж не случилось ли чего? — голос матери дрогнул.
— Прислали бы из части-то сообщение, — резонно заметила Степанида. — Меня, Настя, что задело: он, когда на Тоньке женился, всё больше не на неё, а в землю смотрел. С чего бы это, а?
— Придумаешь! — отмахнулась мать. — На фронте он! Там всякое может случиться. Не дай бог, конечно.
Степанида еще постояла немного в раздумье и сказала:
— И ребёночка не будет.
— Да наживут ещё, когда вернётся, — успокоила мать.
— Ну да…если вернётся.
Степанида уже толкнула дверь и вдруг обернулась:
— Ой, забыла тебе сказать. Завтра утром эшелон с ранеными приходит. В госпитале рук не хватает. Может, пойдем на станцию, поможем выгружать?
— Работаем мы, — сказала мать.
— В воскресенье-то?
— Да заказ срочный для фронта.
— Ну, для фронта…это конечно… А я пойду Тоньке помогу.
О прибывающем эшелоне с ранеными Зойка сразу же сказала Тане. Генка, узнав новость, удивился, как она проскочила мимо него. Скоро подошёл Паша. Узнав, в чём дело, срочно собрал комсомольцев. В классе их было девять человек, вполне достаточно, чтобы разгрузить хотя бы один вагон. Но Таня, как староста, объявила и всему классу: желающие могут приходить.
В воскресенье утром все собравшиеся стояли на перроне в ожидании поезда. Народу собралось немало. Тут же стояли две полуторки и три подводы — это для самых тяжелых. Около одной из подвод хлопотали Тонька и Степанида, растряхивая солому, чтобы помягче было лежать раненым.
«Поезд! Поезд!» — пронеслось по толпе, и все увидели состав, который медленно подползал к перрону. Люди придвинулись ближе к вагонам. Зойка, Рита и Таня оказались в самом хвосте поезда и направились к последнему вагону. Сюда стал подгонять подводу дед Макар. На подводе сидели Тонька и Степанида. Они явились всей семьей. Лошадь и подводу дед Макар взял в детдоме, где служил возчиком.
Когда теплушку открыли, Степанида, к которой уже вернулась её обычная шумливость, громко сказала:
— Глядите! Да то ж дети!
Из раскрытой двери действительно выглядывали малыши. Девушка с сумкой на боку, как видно, санитарка, выпрыгнула из теплушки первой и быстро сказала:
— Это беженцы, попавшие под бомбежку. Есть раненые. Две женщины — очень тяжело. Их надо поскорее вынести.
Зойка и Рита стали снимать ребятишек и ставить группкой на перрон. Степанида, Тонька, Таня и санитарка полезли в вагон, чтобы вынести раненых женщин. Скоро их уложили на подводу, к ним посадили пятерых малышей, тоже раненых, но, как видно, не очень тяжело — они ещё держались на ногах. Когда всех выгрузили, девушка распорядилась:
— Этих везите в больницу, а мне покажите дорогу в детдом — ребят надо отвести.
Дети жались друг к другу, как ягнята в грозу, и смотреть на них было невыносимо больно. Чуть в стороне стояла щупленькая старушка с узелком в руке, с виду безучастная ко всему. За другую её руку держалась девочка лет шести. У девочки были испуганно-печальные глаза. На бледном личике только и видны были эти огромные черные глаза, полные страха и скорби.
— Ну, а вы куда же? — это санитарка обратилась к старушке. — Может, отдадите Розу в детдом?
— Нет, уж мы будем вместе с внучкой, пока я жива, — тихо вымолвила старушка, всё так же глядя вниз.
— Ну, смотрите, — девушка поправила сумку. — Идёмте, ребята.
Вся группа двинулась по дороге в сопровождении Тани, которая вызвалась проводить детей. Дед Макар повёз раненых женщин и малышей в больницу. Тонька, Зойка и Рита побежали к другому вагону. Степанида задержалась около старушки с девочкой. Она некоторое время смотрела на них, а потом спросила:
— И сколько вы будете вот так-то стоять?
Старушка, наконец, подняла глаза, такие же чёрные и печальные, как у девочки:
— А куда нам идти?
— Совсем некуда?
— Некуда.
— Издалека сами?
— Из Киева. Уже какой месяц скитаемся. Всё, что было, прожили. Чуть не из милости питаемся. Спасибо, люди добрые попадаются. Всё бы ничего, да сердце прихватывает. Сил уже нет двигаться.
Она говорила тихо, монотонно, даже как-то равнодушно, словно речь шла не о ней и внучке, а о людях посторонних. В её тоне не чувствовалось желания разжалобить, вызвать сочувствие, а была только одна усталость. Но именно это более всего и тронуло Степаниду, которая при всей своей шумливости не могла пройти мимо беспомощных и обездоленных. В ней постоянно жила потребность опекать слабых, «болящих».
— Ну, так поживите у меня недельку, передохните, — предложила Степанида. — Тесно у нас, да как-нибудь уместимся. Мы с отцом в проходной комнате поживём, а вы — с Антониной.
Старушка смотрела в землю, думала. Потом развязала дрожащими руками узелок, извлекла золотой перстенёк с рубином, протянула Степаниде:
— Вот всё, что осталось. Больше заплатить нечем.
— Да ты что, мать?! — почти грозно крикнула Степанида. — Спрячь своё колечко! Кто же за беду плату берёт?
Старушка подняла на Степаниду свои печальные глаза, из которых вот-вот брызнут слёзы, и стала просить: