Жажда боли

Миллер Эндрю Д.

— Живописная картина, — прошептал Гаммер. — Вот оно, удовольствие человеков.

Первые недели их совместного житья Джеймс сопровождал Гаммера в скитаниях по городу. Крысиная беготня по кабакам, публичным домам, игорным заведениям, петушиным боям. Мужчины разглядывали Джеймса оценивающим взглядом, как чью-нибудь лошадь или неожиданно выпавший приз, прикидывая, чего он стоит. Женщины, заметив, что он хорош собой, относились к нему с осторожной, усталой добротой.

В конце июня в комнате на Датской улице, когда солнечный свет оранжевым флагом развернулся на черных досках пола и муха тупо стучала в граненое ромбами оконное стекло, Гаммер дал понять Джеймсу, каким способом он — нет, вернее сказать, они — станут зарабатывать себе на жизнь. Он уже несколько раз с удовольствием убеждался в том, что то, что ему пришлось наблюдать в Блайнд Ио,

не было случайностью. Булавки, свечи, шлепки воспринимались столь же безразлично, как если бы адресовались обеденному столу. Чтобы окончательно убедиться, Гаммер позаимствовал у одного строителя клещи и вырвал Джеймсу зуб. Результат был настолько неоспоримым, настолько ошеломляющим, что он наклонился и обнял мальчика, перепачкав детской кровью свою рубаху. Мальчик не способен страдать! Ни разу в жизни он не испытывал страдания! Более того, если он получал какую-то рану, она заживала с такой быстротой, что можно было едва ли не воочию наблюдать, как затягивается плоть, срастается, бледнеет, восстанавливается. След от ожога был уже невидимым три дня спустя, и, хотя руки мальчика протыкались булавкой десятки раз, кожа оставалась ровной и гладкой.

План Гаммера был прост. И коли возьмутся они за него со всей решимостью, то заработают за одно лето больше, чем Гаммер за тяжкие десять лет мошенничеств и вымогательств. Конечно, дело это не лишено определенного риска. Людям не нравится, когда их обманывают, а тем паче дурачат. Более всего он опасался, что Джеймса узнают. Дабы избежать этого, они станут работать на ярмарках, расположенных далеко друг от друга, и быстро переезжать из одного конца страны в другой. Однако самое главное — чтобы мальчишке поверили. Его надобно научить изображать страдание, он должен знать, что такое боль и каковы ее следствия. Ему следует изучать ее, как изучают иностранный язык, и тут потребуется учитель.

Гаммер знал, к кому обратиться. Он прищемил ему хвост в питейном заведении у Крисмас-Степс, где среди ссутулившихся спин, бессмысленного бормотания и душной вони опустившийся трагик Катон Ли с распухшими от водянки ногами и дюжиной лиц, намалеванных красным одно поверх другого, пребывал в своем обычном ночном аду.

За рюмку он декламировал строки из «Фауста», когда краем своего огромного глаза сквозь призму навернувшейся слезы заметил тощую фигуру Марли Гаммера, похожего на стоящую на задних лапах гончую. С этим самым Гаммером в тысяча семьсот Бог ведает каком году ему довелось изображать испанского гранда в хитрой интриге, сплетенной с целью надуть картель торговцев хересом. Рядом стоял мальчик с глазами, похожими на голубые звезды.

— Этот парень, Джеймс, — сказал Гаммер, когда они, посулив хорошую выпивку, заманили актера на Датскую улицу, — будет твоим учителем.

Ли посмотрел на мальчика сверху вниз. Он не умел обращаться с детьми. Ему даже трудно было представить, что и сам он когда-то был ребенком.

— Но чему, скажите на милость, мистер Гаммер, должен я учить этого мальчика? — спросил он.

— Вы должны учить его страданию.

— Жизнь, сударь, — тут рука Ли взмыла вверх, — научит его весьма скоро.

— Но вы это сделаете еще скорее, мистер Ли. Начинайте сегодня же. Он должен знать, как вопить, извиваться, в общем, все обычные ужасы. И должен делать это хорошо. Убедительно. Даю вам неделю.

— Что за ребенка вы отыскали, мистер Гаммер?

— Я наколдовал его в деревне, мистер Ли. Восхитительнейшее, хладнокровное чудовище. Итак, не пора ли вам начинать?

Поначалу Джеймс не мог взять в толк, что от него требуется. Гримасы учителя были совершенно непонятны, но Ли не сдавался, и мальчик стал ему подражать. Вскоре хозяйка дома, сдававшая тут же комнаты с девицами, принялась жаловаться, что ее дело терпит убытки. Палкой с железным наконечником стучал в дверь констебль, и ему приходилось показывать все комнаты, чтобы он поверил, что в доме не совершается ни убийства, ни колдовства.

От будничных несчастий они перешли к изображению более ужасных зрелищ — как извивается несчастный отравленный ядом или получивший различные ранения — кинжальные, пистолетные, толедским оружием. В конце недели Гаммер устроил проверку. Он заставлял мальчика падать на улице, схватившись за коленку, отчаянно выть от полученного удара или бегать, подпрыгивая и вопя от ожога. Первые пробы оказались либо чересчур, либо, наоборот, недостаточно выразительными. Случайные зрители ничего не понимали и подозревали недоброе. Но Джеймс не был лентяем. То, что он не сумел перенять от Катона Ли, он брал у других. Ходил по пятам за человеком, которого секли кнутом; сидя на корточках, наблюдал мучения уличной торговки,

ногу которой переехало колесом телеги. Однажды солнечным днем, забравшись на плечи Гаммеру, наблюдал поверх людских голов, как у ворот Бристольской тюрьмы вешают узника. Оно было повсюду, то, что называют страданием. И какое бесконечное разнообразие! Люди в ужасе пытались укрыться от боли; молились, чтобы Господь избавил их от нее; но, похоже, избавиться им так и не удавалось, никому, кроме него одного. Даже Гаммер был подвержен этой напасти, и, как у всех прочих, его жизнь зависела от прихоти гнилого зуба, незакрепленной черепицы, несвежей устрицы.

Они отправились в путь в июле по зеленой, петляющей, как кишка, проселочной дороге. Город оборвался внезапно — дом, кирпичная труба, дым, уродливые дети. А потом только поля и украшенные завитушками шатры деревьев, фермерские дома, где старые собаки с полузакрытыми глазами одуревали на солнце и какая-то женщина в башмаках на деревянной, закрепленной железным ободом подошве остановилась в открытых дверях и, застясь от солнца рукой, глядела им вслед. Марли Гаммер, Адам Лейтер, Джеймс Дайер и Молли Райт — первая его «матушка» — тряслись плечом к плечу в высокой повозке, набитой доверху коробками, шестами и скрученным в рулоны холстом.

Первая ярмарка находилась в Глостере. Представление имело несомненный успех, все прошло так гладко, что Гаммер даже боялся, что им не удастся повторить столь великолепное действо. Однако три дня спустя в Сомерсете все повторилось, как и неделей позже в сопредельном Уэльсе. Потом они направились через колосящиеся поля на восток, до Оксфорда, затем вновь на восток по равнине от одного церковного шпиля к другому до самого Нориджа, и, хотя города еще не было видно, легкий ветерок доносил до них раскатистый звон колоколов нориджского собора.

«Матушки» все время менялись, да и зелье редко оставалось тем же. Его составляющие приобретались у местных аптекарей, которым за хорошую мзду велено было сдерживать свое любопытство. И лишь толпа всегда оставалась неизменной, толпа и действо. Правда, время от времени Гаммер импровизировал, делал более закрученным повествование о тайных рецептах, бородатых магах и чудодейственных составляющих эликсира.

Гаммер относился к мальчику по-своему неплохо — новая одежда и ботинки, леденцы, шейный платок такого же темно-зеленого цвета, как море, по берегу которого они как-то раз гуляли неподалеку от Кромера. Он обучил Джеймса секретам преступного мира: как срезать кошелек, мухлевать в картах, прятать клинок так, чтобы в нужный момент он выскользнул из рукава прямо в руку. Случалось, давал непрошенные советы по поводу женщин — что они любят и как. В деревне за Линкольном, пообедав зажаренным на вертеле кроликом, Гаммер показал Джеймсу кусок кишки ягненка, который назвал «лондонским пальто». Защищает от синьоры Гонореи, пояснил он, подмигнув и со смехом помахав им в воздухе. Лишь однажды Гаммер решил, что следует наказать мальчишку. Не то чтобы тот что-то сказал или сделал. Дело было во взгляде, возмутительном взгляде, какой Гаммер видел однажды у того треклятого судьи в конце бесконечного суда четвертной сессии в Дорчестере. За подобную дерзость он крепко привязал Джеймса к колесу повозки и оставил так на ночь. Грейс Бойлан, теперешняя «матушка» Джеймса, божилась, что отыщет способ сделать ему больно, уж она-то с ее опытом и талантами непременно отыщет, и минуту или две Гаммер дал ей попробовать. Потом оттолкнул ее, развязал мальчишку и осторожно вернул к жизни его затекшие ноги. «Где бы мы были друг без дружки, а, Джеймс?» — вздохнул он. И, бредя под сенью деревьев к повозке, запел:

Как прекрасны летом рощи, Листья зелены. Птиц веселых в чаще леса Песенки слышны…

3

Грейс будит его носком ботинка. Пора. Джеймс пробуждается легко, стряхивая сновидения и вдыхая предрассветный воздух. Берет узелок, натягивает одежду, под которой спал, и ждет у отворота палатки. Подходит Грейс, дрожа и потирая лицо нижней частью ладоней. В такое время от нее лучше держаться подальше, она клокочет от безмолвной ярости из-за окружающей темноты, зябкого воздуха и предстоящего долгого пути. Еще она зла на судьбу, ибо слишком много лет у нее за плечами, да еще вдобавок рядом с ней по дороге идет этот странный, ни на кого не похожий мальчишка. У него душа старика или ее нет вовсе. Другой на его месте шел бы себе посвистывая, спрашивал, долго ли еще идти и когда они будут есть. От этого не дождешься.