Жажда
Шрифт:
– Но Господь нас уберег, не попустил совершиться злодейству, – стянув мурмолку [2] с седой головы, перекрестился старик. – Ведомо, что разные – и лихие – советы недобрые люди давали Юрию: извести хотели князя Василья, – да только Юрий послушался слов иных. И отпустил племянника с миром, дав ему Коломну в удел. Ну а уж как сюда Василий Васильич приехал, так и стали все верные люди стекаться к нему, к законному государю собираться, ровно пчелки к матке. Вся Москва ныне здесь! – с гордостью заключил старик. – Ну, управился? Пойдем, хозяйка моя накормит тебя…
2
Мурмолка – старинная высокая шапка с плоской или сужающейся к низу тульей, с меховой лопастью в виде отворотов.
Наутро Бунко, волнуясь и радуясь, пошел ко двору великого князя.
«Как прав был отец!» – восторгался он. Князь, за которым преданно пошла вся Москва, не может не быть оплотом Руси! Верно, в нем есть нечто особенное! И он, Бунко, будет служить ему, лучшему князю Руси! Он нашел его!
Бунка переполняла гордость. Ее дурман очаровывал, запуская цепкие корешки в самое сердце. Могли он знать, что из них прорастут потом тернии бесчисленных бед…
Так началась служба Бунка у великого князя Василия.
Глава 9
Оставленная Москва
Шемяка словно увяз в каком-то ужасном, нескончаемом сне… Брошенная всеми Москва казалась призрачной, нереальной. Всюду, куда ни глянь, были пустынные улицы, безлюдные площади, закрытые ставни, забитые окна… Тишина, как безмолвие смерти, охватывала тоской. Даже мелкий осенний дождь моросил беззвучно, будто тихо оплакивал умирающий город…
Шемяка остановил коня, затравленно огляделся. Совсем недавно на этой маленькой площади Загородья шумел суетливый рынок, а теперь и здесь пустота… Все брошено – большой, изобильный город, богатый посад, все брошено этими проклятыми москвичами! И ради чего?!
То ли стон, то ли рык вырвался у него. О, как ненавидел он этот город, этих людей! Чего, чего недоставало им?! Не ради же этого слюнтяя-мальчишки они оставили дома и добро и потащились в Коломну?! Оставили все!
Вдруг где-то рядом отчаянно и тоскливо завыла собака. Шемяка вздрогнул, хлестнул коня и во весь опор, точно спасаясь от гибели, помчался к Кремлю.
Словно вихрь, размахнув занавески, он влетел в палату отца. Тот сидел, ссутулясь, возле окна и тускло глядел прямо перед собой.
– Сидишь! – воскликнул Шемяка со всею силой мгновенно закипевшего гнева.
Князь Юрий молча, невыразительно, без укора, без раздражения, без вопроса посмотрел на него.
– Али ты и руки уже сложил?! – задохнулся Шемяка. – Делать же надо что-то!!!
– Уймись, – бесцветным усталым голосом ответил князь. – Ничего не исправить теперь.
– «Уймись»?! – только и смог, что повторить, Шемяка и в ярости указал на окно: – А ты в окно-то смотрел?! На улицу выходил?! Видел позор-то свой?!
Князь Юрий устало закрыл глаза. Но Шемяка не унимался, в исступлении не щадя отца:
– Город— пустой! Все, все, все отъехали, все! Я тебе говорил: накличешь беду! Говорил: с Васькой нам вместе не жить, либо он, либо мы! Говорил?! Нет! Блаженный нашелся! Пир закатил, вотчину выделил, целовался! Отпустил!!! А он тебе кукиш! А ты думал, он такая нюня, будет слезами весь век в Коломне своей умываться, как у тебя в плену?! А он-то не прост – с оборотом! И обернулся! Я тебе говорил али нет?! Косой говорил?! Всеволож говорил?!
Великий князь закрыл руками лицо, и Шемяка не выдержал, отвернулся, зашагал, заметался по тесной опочивальне.
– Прельстился на лживые Морозовские слова! Почто послушал его?! – не в силах сдержать себя, с укором воскликнул он.
На это Юрий Димитриевич, вздохнув, монотонно повторил не раз уже сказанное:
– Семен и сам заблуждался, чаял как лучше. Испокон веку старший сын Московского князя в удел получал Коломну. Я – великий князь Московский по исконному праву, а Ваське сидеть в Коломне по праву же: от веку так было. И должно так быть.
– От веку! – раздался от двери визгливый голос Косого.
Оба – и Шемяка, и Юрий – вздрогнули и обернулись. Косой, подбоченясь, стоял на пороге, рыжая бороденка его взъерошенно торчала вперед, глаза косили более, чем всегда: он был, как и брат, вне себя. Худое лицо его перекосилось от злобы, когда он повторил:
– От веку! Что от веку бывало, то пропало! Всё, обычай дедов порушили! Ты, отец, здесь государь по праву, а на улицу глянь: кто это право твое признал?!
– Пуста Москва! Над кем княжить?! Кем управлять?! – подхватил Шемяка.
– На нашу пагубу не послушал ты нас, а послушал сквернавца Морозова! – вскричал Косой и затряс рукой, указывая на дверь. – Вот по ком плаха плачет!
– Бога побойся! – впервые за весь разговор возмутился Юрий. – Он один из немногих, кто не бросил меня! Так и сидит в сенях, который уж день! Верный, верный… – И снова голос его угас, и он бессильно склонился в немом безысходном отчаянии.
Братья молча переглянулись, Шемяка махнул рукой – и оба вышли.
Семен Морозов один-одинешенек сидел в Набережных сенях. Он не помнил уже, сколько дней просидел он так, неподвижно глядя перед собой в непостижимое. Он искал и не мог найти ответ на один-единственный, самый важный, неразрешимый, неотступный вопрос. В чем его вина? Он поступил по совести, честно и прямо. Он не мог поступить иначе. Он советовал верно. Так почему же не оставляло его чувство вины? Что случилось в Москве, что изменилось, чего он не понял? По обычаю дедов великий престол принадлежал старшему в роде: дяде, а не племяннику, князю Юрию, а не князю Василию. Отчего же опустела Москва?! В чем его вина?
Громкие шаги братьев Юрьевичей он услышал издалека и встал, как положено. Братья быстро вошли, разгоряченные, с пылающими щеками, – и вдруг остановились против него, словно натолкнулись на стену.
Он забыл о поклоне, так страшны были их глаза, обращенные на него.
– Вишь! – лицо Шемяки исказилось дикой усмешкой. – Чует, что винен! Что пялишься так?!
– Нет, не чую ся перед вами виновным, – тихо, но твердо выговорил Морозов. – Ведает Бог, что верен я государю Юрию Димитриевичу.