Жажду — дайте воды
Шрифт:
Давно это было… Бабушка Шогер зачерпнула воды из ручья, утопила в ней горячие губы.
— Охай…
Шипучая змея скользнула подальше от водной дороги.
— Получил свое, Бахши-бек?
Бабушка Шогер засмеялась в лад с журчащей водою. Но тотчас примолкла.
Воспоминание о том кровавом дне не оставляло ее.
…Зарычало ущелье. Пришел Мамбре с окровавленным кинжалом. Погладил он волосы Шогер и сказал: «Пес получил свое…»
Хачипап снял папаху с головы невестки и надел ее на голову Мамбре.
«Месть твоя свята, сын мой…»
Давно это было…
Перед
«Насыпай, насыпай…»
И сейчас еще высится груда камней в ущелье Цицернаванка…
Гранат горит красным пламенем на зеленеющей земле Ладанных полей. Под тенью его журчит вода.
Бабушка Шогер вынимает руку из воды, стряхивает капли на землю, чтобы ни одна из них зря не пропала, чтобы не пропал труд и пот ее внуков.
Зазеленели Ладанные поля. Тень граната прохладная.
Мчится Астг на коне по Ладанным полям, баюкающим в своих объятиях обильную воду, источающим зеленую песнь земли. Не искры, а брызги воды — сотни маленьких солнц — вылетают из-под копыт коня.
Ладанные поля утолили свою жажду. А мы, крылатая всадница?.. Мы с тобою утолим?..
…Стонут Ладанные поля.
«Не уйдешь ведь, нет?..»
«Нет! — кричит мое сердце. — Не уйду!»
Запоздалая улыбка на лице бабушки Шогер. О чем она?
Из ущелья выходит дядюшка Мамбре. Приближается и садится под тень расцветшего граната.
— Что ты? — спрашивает он, глядя на улыбающуюся свою старуху.
— В кладовой старого дома осталось вино, — говорит бабушка Шогер. — Сходи за ним.
— На что оно тебе?
— Сходи. Будем свадьбу играть моему Граче…
Новые сады на Ладанных полях. Все вокруг утонуло в зелени…
Впервые в жизни я оказался здесь на пахоте малым ребенком. Наш клочок земли был рядом с Хачипаповым. Он и пахал его. А меня вроде бы на подмогу прислали.
Умаявшись, садились перекусить тут же на борозде. Крестьянская пища нехитрая: хлеб, мацун да мята перечная для остроты.
«Чего на борозду садишься»? — удивленно спрашивал я Хачипапа.
«Чтоб тепло земли выгнало холод из моих колен», — отвечал он.
Закончив вспашку, мы спускались к дому: Хачипап — пешком, я — на груженном сеном коне. Мал был еще.
Собираясь домой, Хачипап не вытряхивал землю из карманов и трехов — уносил все крохи с собой, чтобы оживить клочок скалы перед своим домом. В ответ на мой недоуменный взгляд Хачипап говорил:
«Вырастешь — узнаешь цену земле».
«А не лучше ли спуститься сюда и здесь построить дом?» — спрашивал я.
«Ба! — сердился Хачипап. — Неразумное ты дитя. Да мыслимое ли дело строиться на земле-кормилице? Перво-наперво хлеб, брат мой!..»
И Хачипап с такой силой опирался на плуг, что тот почти наполовину врезался в каменистый чернозем.
«Э-эй, молодцы, — кричал Хачипап подпаскам. — Затяните
Первым начинал Арташ:
Жажду — дайте воды, хо… Растопите снег горы Татан, хо…Арташу подпевал и сам Хачипап своим густым, словно бы тоскующим голосом:
Уведите вон лучи, хо… И уймите стон земли, хо…Как по цепочке, тянулся «Оровел», поднимаясь в гору, все выше и выше. И докатывался наконец до склоненной над люлькой невестки бабушки Шогер, жены Арташа.
«Ослепнуть мне, опять жаждой томятся, горемычные», — вздыхала мать пятерых детей и не знала, что ей делать: отнести ли кувшин воды детям, подпаску ли душу остудить или землю иссохшую напоить?
Село, изнывающее от зноя, утопающее в кизячном дыму, исходило стоном: «Жажду — дайте воды».
Молили о воде все: и Арташ, и быки, и Хачипап, и я. И земля молила. Земля, кормящая и людей и быков.
Из зажатого в скалах села нитью спускается вереница невесток. Пахарям воду несут.
Булькает вода. Хачипап не столько пьет из кувшина, сколько льет на землю: пусть, горемычная, тоже хоть малость утолит свою жажду. Примеру Хачипапа следовали все — от меня до внука его, подпаска Арташа.
Только мало ей было, земле. С завистью глядела она на нас и стенала: «Жажду — дайте воды».
…Томилась жаждой земля Ладанных полей. Томился склон Цицернаванка, томились поля и нивы — изнывала и стенала горная страна.
«Жажду — дайте воды».
Кто знает, сколько сотен, сколько тысяч лет тщетно молила земля…
По-весеннему тепло на Ладанных полях. Ожерельем блистают воды в зелени нив. На землю, которую кровью и потом своим поливал Хачипап, пришла вода.
Вот они, правнуки Хачипапа, что напоили эту извечно стонущую землю. Сидят у ручья на зеленом ковре. Здесь и мои давнишние друзья-подпаски, точнее, те из них, кто остался на этой земле. И сидим мы на той самой борозде, которую Хачипап кропил стекающими со своих усов считанными каплями. Теперь тут воды видимо-невидимо. Дядюшка Мамбре черпает ее пригоршнями, плещет в изборожденное морщинами лицо, льет по белым своим усам. И распрямляется его спина.
— Ох-хай!..
Давно ли это было: Хачипап в карманах носил снизу землю и ссыпал ее на скалу, а потом поливал из ручья шириной в палец?
Хачипапа сколько уж лет нет на свете, и деревца его не выжили на скале…
Эх, был бы жив старик, послушал бы, с каким бурным весельем заливает журчащая вода некогда иссохшую землю, надел бы он свою честь-папаху на голову туннельщика Мелика, как некогда надел ее на козопаса Мамбре…
Я вглядываюсь в дали Ладанных полей. Вон он, тот склон, на котором когда-то полегли овцы моего деда, пастуха Аракела. За одну ночь все передохли от жажды — высох Родник Куропатки, единственная вода на этой земле, а до реки овцы не доплелись.