Жажду — дайте воды
Шрифт:
Караван медленно тронулся на восток. Я облегченно вздохнул, глядя на это шествие освобожденных людей.
Перед нами довольно большой хутор. Он огорожен высокой каменной стеной. Таких хуторов-крепостей в этих краях много. Это, по сути, поместья. Они являются собственностью воинственных хозяйчиков Восточной Пруссии. Все обнесены противотанковыми рвами и колючей проволокой…
За этот хутор мы бились четыре часа. И наконец, войдя в него, мы увидели пылающие амбары. Хозяева подожгли
Наступила ночь. Можно и передохнуть. Сахнов растопил печь в просторной комнате, откуда-то приволок одеяло, подушку. Я впервые за много месяцев разделся и лег в постель. Все пуховое, теплое. Сон сморил за минуту. Но поспать мне не дали. Командир пехотного батальона, в состав которого сейчас входит моя рота, прислал за мной связного, требует срочно явиться.
Комбат вместе со своими офицерами расположился в большом просторном зале. Тут сейчас собралось человек восемь-девять офицеров. Горят свечи. Странно, но очень много и молодых женщин, девушек… Неужели немки?
— Приветствую, старший лейтенант, — сказал командир батальона. — Ты, случаем, по-ихнему не говоришь?
— Нет, немецкого я не знаю.
Капитан засмеялся:
— Какой немецкий! Они француженки, тоже в неволе тут были. Порасспроси-ка их поподробнее.
— Так я и французского не знаю…
— Эх, ты! — досадливо качнул головой капитан. — А еще армянин. Я думал, знаешь…
Хрупкие, молоденькие француженки искрятся радостью. Общими усилиями мы разобрались, что гитлеровцы насильно вывезли их из Франции. Они все батрачили здесь на местного владыку — барона.
— О мсье, мерси…
Необыкновенно счастливые лица у всех освобожденных. И потому сейчас все эти девушки кажутся такими красивыми, и мне так их жаль. Так жаль… Глядя на них, я вспоминаю о Шуре, и сердце мое обливается кровью.
Капитан подарил девушкам ящик изюма, изъятый из подвалов барона.
— Берите с собой в дорогу, чтоб было чем червяка заморить.
— О мсье, мерси…
На ящике с изюмом написано: «Турция». Вон кто услаждал гитлеровцев изюмом!..
Француженки что-то без умолку говорят нам, но мы не понимаем.
У меня перед глазами Шура. Спасая чужих мне людей, я уже никогда не увижу Шуры…
С грехом пополам мы втолковывали француженкам, что они могут, ничего не боясь, пробираться к себе на родину.
Это уже сорок пятый год, люди!
Скоро четыре года, как идет война.
Сахнов говорит, что вот-вот придет весна. Когда она придет?! Вокруг зима. Оттепелью и не пахнет. Где она, эта весна?!
Сахнов получил письмо от своей Гали. Повозку с плугами и лемехами они получили. «Большое спасибо тебе, родной мой…»
Этот хутор окружен поясом сильно укрепленных оборонительных
Снова бой. Рушится все: ограждения, дома, церкви. Неужели же не будет этому конца. Неужели человечество не обрушит наконец глыбищу на этот трижды проклятый фашизм, чтоб никак ему больше не подняться!..
Устал я от всего, и нет больше сил, мутит от ужасов, о которых пишу. Разве надо, чтобы кто-то еще потом, после меня, стал это читать? Сам-то я никому не покажу своих записей.
Грустно от сознания, что фиалки наступающей весны и всех грядущих весен, может случиться, будут цвести и благоухать в наших ущельях и скалах, увы, без меня.
Сегодня двадцать шестое января. Уже двадцать девять дней, как мне двадцать один год. Записи мои беспорядочны.
Мазурские озера уже далеко позади, и теперь мы повернули на запад, к морю, к Кенигсбергу.
— Большой город. И порт, и крепость! — говорит Элкснитес. — Река Преголь связывает его с Балтийским морем. В реку эту даже океанские корабли заходят.
Через Преголь перекинуты мосты. Все они разводные. Их обычно разводят, когда проходят корабли, и на ночь. Сейчас все мосты разведены. Немцы, видно, на кораблях покинули город.
Мы перебирались через реку на плотах. Преголь — река незамерзающая. Вот и город. Я пытаюсь разглядеть в бинокль укрепления, но это далеко, да и туман с моря. Видны только купола соборов и темные стены цитадели.
А ведь дошли до Кенигсберга!.. Из души невольно вырывается вздох облегчения и… удивления.
Надо написать домой.
Сегодня тридцатое января. Уже месяц и три дня, как мне двадцать один год. В записях моих дыхание моря.
Первые дни февраля.
Кенигсберг в кольце окружения. В городе сконцентрировано огромное количество гитлеровских войск, оружия и продовольствия. Это крепость, укрепленная четырьмя линиями мощных оборонительных сооружений. Наш полк стоит против восьмого форта.
Командование нашего фронта предложило осажденному немецкому гарнизону добровольно сложить оружие во избежание бессмысленного кровопролития. Гитлеровцы предложение отклонили.
Разведка доложила, что укрепления противника почти неприступны.
Что ж, раз не желают сдаваться, придется им испытать силу нашего удара. И мы начали бить. Едва ли кому-нибудь из гитлеровцев в те дни думалось, что и они вдруг могут оказаться в столь грозной осаде. Как некогда сказал великий Фирдоуси: «День ты в седле, день на тебе седло».
По ответному огню противника чувствуется, что снаряды они берегут. Ясное дело, ведь окружены со всех сторон.
Часть войск нашего фронта продолжает продвигаться к морю.