Жажду — дайте воды
Шрифт:
Он нахмурился:
— Пора уже научиться порядку. Куда надо, туда и отправим. Идите и ждите приказа.
— Есть ждать приказа!
Вернулся в офицерскую казарму, и меня сразу же назначили дежурным.
Наутро, позавтракав в столовой, я вышел на шоссе. Неиссякаемым потоком шли по нему грузовые машины в сторону Кенигсберга. Я вскочил в кузов одной из них и поехал.
Ищу свою дивизию. Но никто не знает, где она находится. Я уже начинаю бояться,
Я уж и надежду потерял, да вдруг счастливая случайность: вижу на обочине дороги, у землянок, стоит знакомая машина. Неужто нашего комдива? Точно. Узнаю и шофера.
Не успел поздороваться с шофером, как из землянки вышли наш генерал и его замполит. Я вытянулся перед ними.
— Товарищ генерал, разрешите доложить? Выписался из госпиталя и вот ищу свой полк…
Он узнал меня:
— А, очень рад. Едемте с нами.
Я уселся на мягкое сиденье. Генерал сказал замполиту:
— Надо собрать из госпиталей всех наших людей.
Под вечер я добрался до своей роты. Сменивший меня офицер погиб. Теперь уж другой вместо него.
— У нас очень много потерь, — сказал он.
Старых моих солдат в живых осталось всего ничего, человек двадцать. И Сахнов, слава богу, жив. Они все радостно окружили меня. Я соединился с командиром полка, доложил о возвращении.
— Рад, что прибыл, — сказал он. — Мы, между прочим, представили тебя к ордену. Ну, принимай свою роту.
Зима, снег.
А в горах наших сейчас уже весна.
Сахнов передал мне пачку писем.
— Это все, что вам пришло, — сказал он виновато. — И уж простите меня… Саблю я вашу не уберег…
Мою саблю, ту, что мне подарил полковник Рудко на Нарвском плацдарме? Ах, как досадно! Но я стараюсь не выказать своего огорчения Сахнову. Спрашиваю, есть ли весточки от Гали.
— Пишет письма. Все у нее в порядке. Восстанавливают хозяйство.
— Посылки ей шлешь?
— Нет.
— Посылай каждый день.
Сегодня двадцать первое февраля. Уже месяц и двадцать четыре дня, как мне двадцать один год. В записях моих домом веет.
А на Шуриной могиле скоро уж, наверное, зазеленеет трава…
Как-то я чуть было не порвал все свои записи. Сахнов не дал.
— Вы что, с ума сошли? — набросился он.
— А кому все это нужно, Сахнов? Кому?..
— Тем, кто придет после нас. Пусть знают, как мы отстояли нашу землю.
Мне присвоили звание капитана.
Мы все там же, под Кенигсбергом. Видны башни, купола церквей. Время от времени кое-какие из них взрываются, горят, рушатся.
Несколько тысяч орудий день и ночь бьют по этой прусской цитадели.
Немцы хотят любой ценой сохранить за собой подступы к реке Преголь, чтобы иметь выход к морю. Но нет им выхода к морю. Наши военные корабли закрыли его, а бомбардировщики крушат все и вся.
В городе сконцентрировано почти все население Восточной Пруссии, те, кто надеялся морем уйти на запад. А море закрыто.
Кенигсберг истекал кровью.
Наше командование вновь предложило гарнизону Кенигсберга сложить оружие. Противник отказался и на этот раз.
Весна. Преголь уносит в море трупы. Я вспоминаю Волхов под Новгородом. Он был полон трупов. Вспоминаю заледеневшее тело убитого Серожа. И теперь такая же картина. Только немецкая река Преголь уносит трупы немцев.
Почему все это так? Зачем? — донимает меня этот вопрос.
Зачем?..
Ответа нет. Нет… А почему нет? Кто же должен ответить за пролитую кровь, за разрушения?..
Чуть задремлю, и передо мной тотчас песок Балхаша и Шура. Просыпаюсь — и чудится, будто слышу голос Шуры:
«Забыл уж меня?..»
Ослепнуть мне, если забыл…
Командующий нашим фронтом теперь маршал Василевский. Он заменил Черняховского. Имя его всем хорошо известно и популярно.
Чуть севернее от нас Первый Прибалтийский фронт. Им командует генерал армии Иван Христофорович Баграмян. Мне думается, что настоящее его имя Ованес. У армян это то же, что у русских Иван. Кто-то сказал мне, что генерал родом из Карабаха. Мечтаю хоть разок увидать полководца-армянина.
Я на старом своем НП. Каждый раз, залезая в окоп, смотрю, нет ли в нем следов моей крови. Но тот снег давно уж растаял и унес с собой мою кровь.
Противник время от времени контратакует нас, но безуспешно.
Весна. Март. Только теперь я заметил, как много тут вишневых деревьев. Маленькие, какие-то придавленные. И все они изранены, побиты. Тяжело и деревьям на фронте.
Диво дивное: раненые деревья вдруг зацвели. Зацвели среди рвов и воронок, заулыбались, осветили развороченную землю. Ах, бессовестная весна, как ты можешь так невинно, так искусительно улыбаться?..
Троих солдат из моей рты убило, четверых ранило. Этих отправили в госпиталь. Все множатся и множатся могилы наших ребят на этой прусской земле. Я говорю Ерину: