Желания боги услышали гибельные...

Михайлова Ольга Николаевна

Джустиниани почувствовал себя лишним и решил откланяться, но тут Альдобрандини неожиданно проронил, глядя в пустоту.

— Вы внук Гонтрано. Я помню вас по щенячеству. Тёмные волосы, бледная кожа, впалые щеки, глаза карие — в отца… Я спрашивал о вас у Тентуччи, и он уверил меня, что вы, хоть и племянник дурачка Гвидо, но человек разумный и приличный. — Поражённый Винченцо присел на скамью рядом с креслом старика. Альдобрандини же продолжил, — коли так, можно только порадоваться, что гниль не расползлась по роду. Вы — его единственный родственник?

— Вы имеете в виду… — Джустиниани затаил дыхание, и быстро ответил, — да, Гвидо никогда не был женат.

Старик досадливо хмыкнул.

— Стало быть, он передал вам перед

смертью всю эту ересь в наследство. — Альдобрандини не спрашивал, но утверждал. — Вам не позавидуешь. А что же это дорогой Андреа, исчадие ада, до сих пор не угробил вас? Странно, ей-богу… — Брови старика задумчиво поднялись.

— Он пытался, ему просто не повезло. — Джустиниани неожиданно успокоился, его волнение угасло, голос зазвучал резче, — а не могли ли вы снизойти к моей глупости и неосведомлённости?

— Не знаю, — резко перебил старик, переходя на «ты», — разве что умно спросишь, мальчик, — на лице слепого проступила странная, немного надменная и скучающая гримаса.

Джустиниани сыграл ва-банк: терять было нечего.

— Сундуки моего дядюшки забиты чернокнижными инкунабулами, а ларцы — вольтами. Он основал общество «Тайная философия» и считался колдуном. А мессир Пинелло-Лючиани, насколько мне известно, не умеет колдовать. Но моего дядю вы называете дурачком, а мессира Андреа — исчадием ада. Я не спрашиваю — почему. Мой дядя вышвырнул меня без гроша из дому, а мессир Андреа дважды чужими руками пытался убить. Но почему… почему дьявол служил дурачку Гвидо и не служит исчадью ада — Андреа Пинелло-Лючиани?

Казалось, рядом заквакала жаба, лицо слепца исказилось, и Джустиниани понял, что Марко Альдобрандини смеётся.

— Неглупо… — наконец отсмеялся он. — Да не по адресу. Ответ на это — у дьявола. Впрочем, поразмышлять можем и мы, главное, мыслить телеологично, то есть целесообразно, и теологично, сиречь, в связи с Богом, что есть залог безошибочности мышления. Потому стоит рассмотреть цель дьявола. Она исходит из его сути. Он — лжец и человекоубийца искони. Определение это теологично, дано Богом, значит, верно. Цель дьявола, ergo, — обмануть и уничтожить. Дьявол — умён, стало быть, глупо ждать от него действий, противоречащих его целям, если же они таковыми кажутся, они — часть его сути, стало быть, обман. При этом дьявол даёт вашему дядюшке умение делать те глупые и пустые фокусы, что так восхищают дураков в наших светских гостиных, в покер ему всегда приходит королевская масть, у женщин при виде его слабеют колени и спирает дыхание, он видит болезни, словно смотрит сквозь вас, и если вы ненароком разозлите его — рискуете больной постелью, а то и могилой. Он вызывает мёртвых — и они покорно являются. За эти дьявольские побрякушки он отдал бессмертную душу. Теперь Пинелло-Лючиани. Он алчет того же могущества и ореола владыки судеб, — но девицы по молодости воротят от него нос, все — от красотки Гизеллы Поланти, к которой он сватался, до последней каракатицы Анжелины Боминако, — все отказывают ему. Андреа начал совращать мальчишек и тем утешается, но он хотел владеть жизнями и смертями, а мог лишь нанять убийц, что, в принципе, доступно всякому. Он служил мессы святого Секария, его жертвы сходили с ума и погибали, но дьявол был глух к его мольбам.

— Ну, конечно! — Джустиниани перебил старика просто из поразившего и пронзившего его вдруг до костей понимания. — Дьявольские дары не даются тому, кто уже принадлежит сатане, это не телеологично! Дьявол не покупает своё, он покупает Божье!

— Браво, мой мальчик, вы умеете думать. Кстати… слухи распространяются у нас мгновенно. Вы победили Убальдини на дуэли, красавицы увиваются вокруг вас и вам в покере трижды пришло тузовое каре? Вы верите, что это… случайно?

Джустиниани странно обмяк. Он знал, что собеседник не видит его, но сделал над собой усилие, чтобы на лице не проступила горечь. Винченцо не хотел в это верить и резко ответил.

— Когда вы вынуждены

семь лет на своём хребте таскать мешки с углём, шпага в руке становится невесома, как пух, — раздражённо бросил он, — улыбки девиц… Что же, самолюбие есть и у меня, и горько думать, что я не заслуживаю улыбки без колдовских чар. Тузовое же каре… это, конечно, наследство дядюшки. Но в отличие от мессира Гвидо, мне не хочется жертвовать сатане свою бессмертную душу. Я считаю это не телеологичным и, уж конечно, не теологичным. Я вполне проживу без дуэлей, женщин, покера и общества, — Джустиниани, в общем-то, не лгал, но чувствовал себя прескверно.

К старику подошёл человек в ливрее.

— Мессир, пора.

— Да, пора, поехали. — Альдобрандини поднял на прощание руку, туда, откуда слышал голос Джустиниани, — я — всего только старый ослепший книжник, но вам следует помнить, что дьявольские миражи, как утверждает Альберт в Комментариях на сентенции, результат его господства над формами, но не над сущностью вещей… Помните это.

Джустиниани после того, как старика увезли, некоторое время сидел в молчании. Горечь от предположения, что улыбки Катарины и Елены — следствие всё того же дьявольского дара дядюшки, была почему-то больнее, чем от сомнений в его превосходстве над Убальдини, и это удивило его. Но скоро эти мысли улетучились. Винченцо подлинно осмыслил главное. Следует отличать адептов дьявола, работающих за плату, от рабов дьявола, трудящихся на хозяина без всякого вознаграждения. Рабство дьяволу — это имманентность ему, полная тождественность с ним, а дьявольские дары — это покупка дьяволом свободной души. Сатана не хотел покупать ни душу Пинелло-Лючиани, ни душу Нардолини — потому что они и так, сами того не подозревая, давно уже принадлежали ему. И потому-то, тут слепец прав, Пинелло-Лючиани воистину стократ страшней клоуна Гвидо.

Но сам он, Винченцо, был божественно свободен. Он не раб и не слуга. Воздать почесть не унизительно троим — Богу, государю и отцу. Дьявол сюда не входит. Не теологично и не телеологично.

Винченцо поднялся и направился домой. Теперь он понимал больше и мог говорить со старухой Леркари более предметно. Особенно же ему хотелось уточнить те мерзкие, царапнувшие душу слова слепца Альдобрандини о Пинелло-Лючиани. «Он начал совращать мальчишек и тем утешился, но он хотел владеть жизнями и смертями, а мог лишь нанять убийц, что, в принципе, доступно всякому. Он служил мессы святого Секария, его жертвы сходили с ума и погибали, но дьявол был глух к его мольбам…»

О мессе святого Секария католики говорить не любили, это было кощунство. Винченцо читал о ней. Служили дьявольскую обедню в разрушенной церкви, за час до полуночи. Он помнил и молитву сатане, там произносимую. «Господин и владыка, признаю вас за своего бога и обещаю служить вам, покуда живу, и от сей поры отрекаюсь от Иисуса Христа, и Марии, и от всех святых, от миропомазания и крещения, и от всей благодати Иисуса Христа и от апостольской церкви и от всех молитв её, которые могут быть совершаемы ради меня, и обещаю поклоняться вам, и в случае, если восхочу обратиться, даю вам власть над моим телом, и душой, и жизнью, как будто я получил её от вас, и навеки вам её уступаю, не имея намерения в том раскаиваться…»

И человек, произнёсший это, сегодня противостоял ему?…

Джустиниани вернулся, когда конюх ещё не воротился, зато в портал его виллы завернул экипаж. Винченцо остановился у окна и увидел донну Марию Леркари, вылезавшую при поддержке своего кучера из кареты. Джустиниани удивился только на минуту, сразу поняв, что ничего естественнее этого визита и быть не могло. Глория, очевидно, побывала у неё и передала его слова о предложении Пинелло-Лючиани. Винченцо вздохнул, вынул из потайного ящика стола ларец и, поставив его на стол в гостиной, прикрыл вечерней газетой. Трубочист, взявшись, как всегда, невесть откуда, запрыгнул на стол и замер в позе Сфинкса.