Железная дорога
Шрифт:
Через десять лет, когда, корчась от чувства вины перед Добрым Дядей, я не могла решиться на окончательный с ним разрыв, Законный Супруг, тогда еще будущий, вытянул из меня подробности событий, предшествующих моему, как он выразился, падению.
Когда я рассказывала о реакции родителей на обвинение меня в воровстве, он перебил меня:
— Пасьянс сошелся. Все эти нагромождения безвыходных ситуаций создавал твой покровитель. И эпизод с порнографическими съемками, и защита бандита, который потом хотел взять тебя в оборот, и обвинения в краже — одна сплошная постановка. Ты оказалась от него в полной зависимости — именно этого твой добрейший дядя и добивался. А, когда ты захотела из-под него выскользнуть, вернувшись к родителям, он и тут перекрыл тебе кислород.
Во-первых, в том, что говорил Законный Супруг, был резон, во-вторых, его слова легли на хорошо удобренную моими собственными сомнениями почву, в результате у меня тогда окончательно «открылись глаза». Клубок чувств, который связывал меня с Диданом, где наряду с обидой за подпорченную юность и безмужнюю молодость были и благодарность, и привязанность, и нежелание причинять ему боль, сменился единственным чувством — ненавистью. Всё настолько упростилось с определенностью моего отношения к Доброму Дяде, что я долго не хотела сомневаться в его коварстве. Нужно было пройти через множество испытаний, катастрофической неудачливостью снова заслужить неприязненное отношение родителей, чтобы решиться прояснить те события, которые окончательно «разоблачили» Доброго Дядю в моих глазах.
— Папа, помнишь, вам звонил следователь из Москвы — это когда у меня в чемодане обнаружились якобы ворованные деньги? Что вы ему сказали такого, что он без колебаний завел на меня уголовное дело?
— А ты рассчитывала, что мы с матерью будем тебя покрывать? Преступила закон — отвечай. Я и сейчас считаю, что тогда твои подельники запугали женщину, которую вы обокрали, принудили её забрать заявление, в лучшем случае откупились. — Отец смотрел на меня с той же брезгливостью, что и в детстве. Сказанного ему показалось недостаточно, он решил меня добить:
— Старик, на содержании которого ты жила, звонил сюда, пытался доказывать, что всё, что связано с обвинениями в твой адрес — сплошное недоразумение...
— Тот, кого ты так пренебрежительно назвал стариком — лучший человек из всех, кого я знаю. Не смей его касаться! — Это был мой дебют в выступлении против родителей, и такой яркий! У меня тут же защемило сердце — как он там? Мне почудилось: именно сейчас Доброму Дяде очень плохо, я нужна ему. Я кинулась звонить, но его телефоны не отвечали. Скоро я уже покупала билет на ближайший рейс в кассе Новосибирского аэропорта. Я рвалась — только бы успеть! Но не успела, опоздала, всего на полчаса.
И что бы мне не прояснить этот момент раньше, пока было ещё не поздно? Тут вот в чем дело: пока отношения с родителями были приязненными, я не хотела ставить близких людей в неловкое положение, погружать в неприятные воспоминания, боялась спугнуть тепло, которое появилось между нами. Если додумать до конца — я предпочла пожертвовать Добрым Дядей. А ведь помню его глаза, когда он говорил о родительском предательстве — ему труднее всего было рассказывать именно об этом, помню, как затвердел и увлажнился его взгляд, когда он понял, что я изо всех сил стараюсь держать удар. Ему было меня очень жаль.
Видимо, для того, чтобы утешить меня, он произнёс тогда судьбоносную фразу:
— Ты рано или поздно въедешь в свой город на белом коне. Я отвечаю, Женя. Родители еще раскаиваться будут, что не ценили тебя, свои сожаления будут высказывать.
Он отвечал, въезд состоялся. Только вот ни сожалений, ни раскаянья я так и не заметила.
А тогда, в Деревне, Добрый Дядя быстренько набросал план-конспект действий по выводу меня из кризиса.
— Пару месяцев ты поживешь здесь, тут тебя никто не тронет. В поселке, в одной остановке электрички отсюда, есть школа, где директором мой друг детства — я ведь родом из этих мест. Ты пока туда поездишь на занятия без оформления документов, я договорился. Двух месяцев вполне хватит, чтобы уголовную
В последующие два месяца, пока я училась в сельской школе, моя жизнь носила отпечаток подзабытой упорядоченности. Я отстала от школьной программы, что потребовало от меня дополнительных усилий, так что скучать и размышлять над своей запутанной ситуацией было некогда.
Школа когда-то строилась для большого села, а к тому времени, когда я там обреталась, многие семьи поразъехались по городам, в старших классах было по десять-двенадцать учеников. Может быть, потому, что учителя не были перегружены занятиями в полупустых классах, или потому, что народ в дальнем Подмосковье какой-то особенно дружелюбный, но такой домашней, родственной атмосферы, как в той школе, я не встречала больше никогда.
Ребята в классе были очень дружны между собой, и меня они поначалу легко приняли в свой круг. Но при попытке сблизиться с ними я сразу оказалась перед необходимостью отвечать на вопросы, на которые ответить не могла. Довольно быстро между мной и одноклассниками обозначилась стенка недоверия ко мне, и стало ещё более одиноко, чем было до того, как я познакомилась с теми замечательными ребятами.
Приближался Новый Год. Родственники, жившие во втором, деревянном, доме — двоюродный брат Доброго Дяди, которого, не взирая на седины, все, в том числе и я, звали Жорой, и его жена, милая пожилая женщина Настасья Петровна, уехали в Питер присматривать за внуками на время зимних каникул. Одноклассники не позвали меня на встречу Нового Года. Впервые в жизни я не радовалась приближению не только этого самого праздничного праздника, но и зимних каникул.
Тридцать первого декабря я, придя из школы, целый день пролежала на медвежьей шкуре возле камина. Даже музыку не слушала. Только грустила. Хотела ли я оказаться на вечеринке с одноклассниками? Я задавала себе тогда этот вопрос, и к своему удивлению поняла, что единственное, чего мне хочется в Новый Год, так это быть рядом с Добрым Дядей.
Он приезжал в деревню каждую неделю, проводил со мной один из выходных. Мы ходили на лыжах по лесу, потом, «усталые, но довольные», принимались за стряпню чего-нибудь эдакого. Добрый Дядя был горазд на кулинарную фантазию. Забегая вперед, обмолвлюсь, что не только на кулинарную. Раньше я не и догадывалась, что процесс кухонной готовки может быть таким захватывающе интересным и весёлым. Вместе с Добрым Дядей все было весело и интересно — и перекликаться в звонком зимнем лесу, и стоять возле массивного деревянного стола на кухне, и, сидя у пылающего камина, молча слушать джаз. Иногда он вывозил меня в Москву, водил на выставки, в музеи — чтобы я не одичала от деревенской жизни.
При том при всем, особенно трогала меня его забота о моем гардеробе. Я убегала из общаги в спешке, захватив те немногие вещи, которые были у меня в комнате. Остальная одежда, в том числе вся теплая, лежала в чемодане на сохранении у комендантши — в общежитии царило безбожное воровство. Сегодняшним взрослым умом я понимаю, насколько это интимно — когда мужчина без устали мотается с тобой по магазинам, придирчиво осматривает тебя в примерочной, проверяет состав ткани, просит походить по торговому залу в новых сапогах и смотрит на ценники, лишь подходя к кассе. Наверное, Дидан тоже осознал пикантность ситуации. Однажды, передав меня с рук на руки очередной знакомой торговой начальнице, ушел ждать в машине. Прокопавшись около часа, я так ничего и не смогла себе подобрать, и еще...процесс покупки на этот раз не доставил мне никакого удовольствия. Как выяснилось, мне нравилось нравиться Доброму Дяде в своих обновках, нравилось его мужское внимание ко мне, а вещей к тому времени было накуплено уже и так больше, чем достаточно. Пришлось ему в следующий раз идти в магазин вместе со мной. Бедняга! Представляю, как ему доставалось! Любоваться выставленным на любование юным созданием, которое притягивало со страшной силой, и никак не давать понять, насколько конкретные мысли это зрелище у него вызывает!