Железная дорога
Шрифт:
— Послушайте... Я тоже не помню, как вас зовут, и это тоже неважно. Давайте разберёмся попунктно. Ваш сынок на днях встретил девушку, с которой почему-то сразу же решил строить серьёзные отношения. Честь ему и хвала. Во всяком случае, это его личное дело. Но у женщины, с которой он до недавнего времени был близок не один год, случилось страшное горе, и завтра похороны. У него нет морального права не поддержать Сашу в этой ситуации, у него просто нет такого права. — Всё это я произносила сдавленным, но ровным голосом.
— Ага, а потом у него появится моральное право до конца дней
— Закрыла рот и заткнулась. — Этот короткий набор слов я произнесла негромко, без нажима, он не сопровождался выразительной жестикуляцией и выпучиванием глаз, но Помпониха мгновенно преобразилась, начав излучать святую простоту. Меня эта метаморфоза не расслабила: — За слова, которыми ты нашего Женечку обласкала, выйдет тебе от судьбы особая благодарность. Попомнишь мои слова, гадина.
Не знаю, как я не разбилась, сбегая по лестнице: ничего не видя перед собой, неслась, перепрыгивая сразу через несколько ступенек. Мне необходимо было как можно скорей выбраться из человеческой помойки на воздух.
Вероятно, потрясённый ум обладает особыми качествами. Никогда не отличаясь ни провидением, ни ещё каким-нибудь паранормальным умением, я тогда как в воду глядела: за базар о довеске и выродке мадам Помпон ответила сполна. Невестушка не осчастливила её внуками. Так никто и не потянул Танюшку за подол. Мало того, молодая жена жёстко разлучила Помпона с его некогда обожаемой мамочкой — свекровь почему-то была недовольна её бесплодием, нажитым раскованной добрачной жизнью. После того, как Сашину мать перевезли в Штаты — муж старшей дочери Насти беззаветно доверял американской медицине и считал, что уж там-то поставят на ноги тёщу, так и оправившуюся после трагедии — старухе Помпон хватило ума заявиться к забракованной невесте-с-довеском.
Огромное горе свалилось на Сашу со смертью родных, но оно отвело её от лживости «простых и добрых людей», как мне отрекомендовала подруга семейку Помпон. Интуиция, которая меня почти не подводит (если только речь идёт не обо мне самой), помогла мне не подпасть под своеобразное обаяние Помпонов.
— Вместо ума у этих людей хитрость. Вместо доброты — умение лучиться глазами. — Таков был мой вердикт после пирожкового застолья у Помпоновой мамаши.
— Ты всё усложняешь. Ты, Женя, всегда всё усложняешь. Здесь не нужно ни до чего докапываться и здесь нечего анализировать: они простые люди. Простосердечные. Это не хорошо и не плохо, это так.
Фразу «Ты всё усложняешь» Саша произносила относительно меня с упорной регулярностью. Она перестала так говорить, когда сама переусложнила всё настолько, что едва не привязала себя к чему-то очень страшному.
Но
— Я осталась совсем одна, Сашенька. Всю жизнь положила на него, на своего единственного сыночка. Трудно мне Вовик достался, вот и дрожала над ним. А теперь он домой зайти боится — Танька сживает его со свету, если он в кои-то веки матери позвонит, не то что ко мне отпустить.
Саша молчала, не понимая, куда клонит эта женщина.
— Ты, Сашенька, одна осталась: отца нет, мать далеко. Тяжело, небось, в одиночку ребёнка поднимать? Знаю, что тяжело — сама так поднимала. Может я когда приду, посижу с мальчиком? Тебе всё полегче будет. Ведь не чужой мне Женечка, внучонком мог бы стать.
И деликатнейшая Саша, для которой всегда было мучительно трудно отказать кому-либо даже в самой неуместной просьбе, ответила «нет».
И правильно. Мадам Помпон не заслуживала ни доверия, ни снисхождения.
— Если бы она по меньшей мере переставила местами части своего выступления: сначала посочувствовала тебе, и уж потом пожаловалась на своё одиночество, можно было бы заподозрить, что в годину испытаний на Помпониху снизошло что-то эдакое. Но в представленном варианте логично предположить следующий ход событий: Танюшка рано или поздно выбрасывает отслужившего свой срок Помпона, он радостно возвращается под мамино крыло, и внучок Женечка автоматически снова превращается в довеска и выродка. — Этот ржавый гвоздь я вбила в сучковатую крышку раздолбанного ящика, на которой криво и косо было нацарапано: «Дабрючёг Понпон и евоная мамажка».
Описывать в деталях день похорон не возьмусь — это был невыносимо тяжёлый день. Сашина мама, которую «скорая» увезла в реанимацию прямо с кладбища. Сама Саша, с мёртвым лицом оседающая возле могилы. Поминки, на которых из самых близких не присутствовал никто — сестра Настя и кто-то ещё из родни находились у матери в больнице, обколотую врачами Сашу увезли к себе тётка с мужем. Сначала скорбное молчание и «не чокаясь!», потом застенчиво оживляясь, а вскоре уже рыбачьи байки — Сашин отец был заядлым рыбаком. Всегда ненавидела этот варварский ритуал! «Не забыть сказать детям, когда повзрослеют, чтобы не вздумали устраивать по мне поминки», — С этим историческим решением я постаралась как можно незаметнее покинуть застолье. Нетрадиционный дизайнер Саша тут же последовал моему примеру.
— Если бы ты знала, Женюра, какое это было для меня испытание — присутствовать на похоронах! После того, как умерла мама — мне тогда и десяти не было — меня на кладбище охватывает жуткая тоска, понимаешь, просто смертельная тоска. — Говорил Саша, выгибая перед собой ладонь.
Выходило, что этот жест не был ни жеманным, ни заёмным. Это был его внутренний жест, и он выдавал давнишнее и тяжёлое напряжение, живущее внутри Саши.
Остатками усталых мозгов я подыскивала оправдание непонятному для меня крену дизайнера: «Страшная душевная травма в детстве, что-то переклинило у него в голове, и никто вовремя не помог. Вот так у нас всегда: сначала оставят ребёнка один на один с невыносимым грузом, а потом, уже взрослого, дружно подвергают остракизму».