Железная дорога
Шрифт:
О том, чтобы кому-то доказать, что я не я, и лошадь не моя, нечего было и думать. Переведя деньги на нужный счёт, я автоматически перевела саму себя в режим печали. Я чуть ли не с наслаждением погружалась в пучину безнадёжности, потом начала осторожно нащупывать ногами дно, чтобы оттолкнуться и отважиться на очередное всплытие.
Вот тут-то я и заговорила с отцом о той, сугубо любовной характеристике, которую они дали мне, их младшенькой, получив которую следователь уже не сомневался, что я обворовала таки комендантшу общежития медицинского училища. В том самом разговоре, когда речь зашла о Ди, меня пронзила насквозь тревога за него, и я вылетела в Москву, примчалась
После похорон ко мне подошёл Володя, и, отозвав в сторону, вручил пухленький конверт.
— Митя просил передать тебе. Он оставил это, когда был у меня в последний раз. Митя хотел, чтобы ты вернулась в Москву, собирался помогать тебе и Алёше. Это вся наличность, которой он располагал в тот момент.
В конверте обнаружилась сумма, тютелька в тютельку равная той, которой я только что лишилась, и которая предназначалась именно на возвращение в Москву. Впервые после смерти Дидана я смогла заплакать.
В тот момент мне стало ясно как день, что наша невидимая связь не прерывалась никогда. Мы, каждый со своей стороны, установили на неё надёжную блокировку, но, как только Добрый Дядя узнал от Володи об истинном положении вещей, преграда между нами тут же рухнула, и мой друг почувствовал, какая именно помощь мне нужна.
Первое время я почти не испытывала боли утраты. Была грусть, и было сильное желание как можно полновеснее воспользоваться последней помощью Дидана. Не для того он создавал мою жизнь, чтобы другие, ненужные, мужчины смогли её разрушить.
Несмотря на то, что обустройство на новом старом месте сначала преподносило много хлопот, предвиденных и непредвиденных сложностей, моя профессиональная жизнь складывалась крайне удачно, будто парки и сады только того и ждали, когда я, наконец, займусь ими.
А потом мне поручили свозить немцев в парк Монрепо. Я вела их по тропе, по которой много раз проходила вместе с Ди...с Димой. Я впервые смогла выговорить его имя хотя бы про себя. Когда Дима привёл меня сюда в тот, самый первый раз, рассказывал о создателе Монрепо, об этом садовнике-поэте, старавшемся угадать «намеренья природы», а не навязывать ей своих решений. Как скульптор, который из куска мрамора высвобождает заключённую в нём форму, так ландшафтный архитектор в сотворчестве с природой из «сырого материала красоты» может выявить скрытую за случайными чертами гармонию мира — создать парк. Я начала говорить об этом немецким коллегам и с нарастающим удивлением понимала, что почти дословно воспроизвожу Димины слова, сказанные им больше двадцати лет назад.
Странная мысль тогда мелькнула в моей голове: «Диме это должно понравиться». С тех пор я нередко ловила себя на том, что частью сознания пытаюсь понять, как мои слова и поступки может оценить Дима. На моей прикроватной тумбочке появилась фотография, на которой мы, сидя на крыльце нашего дома в Деревне, весёло улыбаемся. Дима обнимает меня обеими руками, моя голова на его плече.
На годовщину Диминой смерти его друзья, ограничившись в отношении членов законной семьи лишь официальными соболезнованиями, с кладбища поехали ко мне домой.
Ди, будто и вправду был основой, на которой держалось куча народу. После его кончины началась серия похорон: умерла Димина мать, сразу же после неё умер «деревенский» Жора, следом ушла его добрейшая Настасья Петровна. Тогда же выяснилось, что оба дома в Деревне завещаны мне. Последнее обстоятельство стало последним камешком к тому, чтобы для меня самой стало очевидно: я никогда не была женой Доброго Дяди, но стала его
Следом за осознанием этого факта до меня окончательно дошло: он умер. Никогда больше. Я осталась одна в огромном городе.
Я получила много приятных и неприятных сюрпризов по моём втором пришествии из Сибири в Москву (хотя это как считать: если учитывать моё детское приключение, то возращение из добровольной отсидки в Новосибирске было уже третьим явлением меня столице). Но больше всех остальных меня сумела поразить подруга Саша. У неё было для меня две новости, и первая, как водится, хорошая: Саша переезжала в Москву. После того, как в Америке умерла её мать, Сашу в родном городе ничего больше не держало, а в Москве была я. Конечно, я воспряла духом после Сашиного известия: Москва без Дидана стала казаться мне пугающе большой и слишком равнодушной для того, чтобы в ней жить — не покорять столицу, не брать её кавалеристским наскоком или длительной осадой в тихой сапе, а жить.
Вторая новость была огорчительной: Саша не могла оправиться от череды потрясений, постигших её семью. Конечно, я не ждала увидеть подругу весёлой и беззаботной, но она пребывала не в печали, а в шоке. Внутри Саши поселился жуткий страх за жизнь сына, будто каждую секунду ему угрожала смертельная опасность. Она старалась держать себя в руках, но стоило Женьке поперхнуться яблоком или упасть во время игры, мгновенно бледнела до синевы и начинала крупно дрожать всем телом.
Они с Женькой обитали у нас, пока в их новой московской квартире шёл ремонт, и у меня была возможность, каждый день наблюдая за Сашей, убедиться в том, что она нуждается в помощи.
— Так жить нельзя, Саша. Страх разрушителен. — Решилась я однажды на тяжёлый разговор. — Хочешь, я подыщу тебе хорошего психотерапевта? Сейчас, насколько я знаю, с подобными проблемами справляются даже без лекарств.
И тут выяснилось, что проблема значительно серьёзней, чем мне представлялось.
— Я не могу себе этого позволить. Мой страх — это единственное, что удерживает несчастье, нависшее над Женькой. — Тихо сказала Саша, опустив голову.
Оказалось, что в Сашиной голове застряла чудовищная мысль: есть какая-то семейная тайна, возможно, совершённое преступление, и это та самая причина, по которой она потеряла родных.
Идея тайны с некоторых пор начала руководить действиями Саши. Ещё в Воронеже она посещать какие-то уж очень своеобразные психологические тренинги, и намеревалась продолжить это занятие в Москве. На тренингах использовались практики, с помощью которых люди «вытаскивали» из себя информацию, неведомую им в обычном, неизменённом, состоянии сознания.
Саша не впервые обратилась к психологам. После развода с Геннадием она принялась активно скупать книжки по популярной психологии, ходила на лекции, иногда и меня затаскивала туда. Я не относилась серьёзно к тому Сашиному увлечению, хотя надо признать, что изредка от него случалась практическая польза. Я не очень верила в психологию как науку. Но Саше, действительно, нужно было с чего-то начинать, если она хотела понять, в чём заключается её половина проблемы неудавшегося брака. А попробуй-ка, разберись в себе, когда у человека нет ярких недостатков. Я, например, знаю, что бываю резка в суждениях и опрометчива в поступках. Потом испытываю страшное недовольство своей импульсивностью, даю себе слово впредь быть сдержанней, но КПД моих добрых намерений не слишком-то высок. А Саша выдержанна. Она доброжелательна, участлива и независтлива. Что ещё? Незлопамятна. Например, она огорчилась, когда дизайнер Саша рассказал о том, как я врезала Помпону.