Железная кость

Самсонов Сергей Анатольевич

— Ну, на том и решили. Составим для вас персональный план-график посещений ШИЗО. Чтобы уж без обид и дальнейших отказов от пищи. Это нам разрешили, — показательно вскинул глаза к потолку: сколько было уже этих самых кивков на далекое небо, на котором решают про Угланова все. — Сделать шаг вам навстречу. Но только один. Испугались они там за вас, испугались, — протянул с интонацией наблюдателя за муравьиной кучей, много большей его самого. — Ну, Артем Леонидович, чаю? — кивнул на заползшего санитара с подносом. — Поставь. Осторожно, горячий, — старым проводником пассажирского поезда сосредоточился на обернутом вафельным полотенцем стакане, был готов обслужить безо всяких гримас, без приметных каких бы то ни было шевелений под кожей, но на дление вдруг померещилась в этих чисто служебных, санитарно-врачебных движениях какая-то потаенная сладость: забавлялся, ласкал его Хлябин, как ласкают в последние дни и часы обреченных. — Одного только вот не пойму. Ну вот бились вы с властью, слишком уж вознеслись, без подробностей, и за это вас власть закатала по полной. Справедливо там, нет, я не буду вдаваться в оценки. По-любому у вас эти годы забрали. Ну а вы с нами бьетесь и тут. Здоровье вон, сердце свое не жалеете. Но они ж там, в Кремле, не попятятся. И следующих выборов не проиграют. И следующих следующих, так? Ну и ради чего вы тогда это все? Из гонора только — достоинство, честь? Своего, вот того, не отдам, не согнусь. Хорошо, не согнетесь, вот ШИЗО вам отменим, туалеты не будете мыть. Ну а срок-то сам, срок? Две трети от ваших восьми так уж точно. А как вы уперлись — так это вам точно не будет досрочного. А новый срок, новый, — примолк в тишине медицинского факта, могильной земли, — вполне может быть. За то, что вы покаяться в затребованном размере не желаете. Вот и не пойму вас, Артем Леонидович. За что вы цепляетесь? За деньги, которые вы увели? Достоинство, честь! А жизнь отдаете, года своей жизни, чудак-человек. Большой вы и сильный — вот принцип. Ну, люди! Вот сколько живу и всегда поражаюсь: бывает, иной раз вот просто взашей пихаешь отсюда кого-то на волю: иди! выходи! живи, как все люди! — И показал каким-то выкорчевывающим движением пятерни огромное желание помочь. — А он же еще сам и упирается. Сопротивляется рождению новой жизни. Ни перед кем не встану на колени. Перед кем это «ни перед кем»? Перед старостью, что ли, перед смертью не встанешь? Вот и вы — из гордыни. Ну а жить когда, жить? Уж не знаю насчет «смертный грех», но вот жизни она так уж точно, гордыня, никому еще не удлинила. Да если бы мне пришлось выбирать… — показал, как швырял бы, запихивал в жрущую топку поленья: забить, закормить на все годы вперед… — я бы все свое отдал! За возможность глотка. Порыбачить на зорьке, — раскусил и блаженно прижмурился от великой и неиссякаемой сладости обыкновенного, вертограда, земли, хрустких яблок, утоления жажды ледяной водой из колонки: неужели от этого можно самому навсегда отказаться? — Чистым воздухом просто подышать над рекой. Ну а с сыном построить своими руками вот что-нибудь, баньку. Обязательно с сыном — ощущение другое совсем, стружка пахнет совсем по-другому. Потому что он перенимает твое. За тобой умом и душой своей тянется — это ж ни за какие ведь деньги, Артем Леонидович, да? Ну и бабы, конечно, — упру-у-гие, по весне нарождаются новые, оголяются все для тебя, можно каждую, всех, вот пока еще на три пятнадцать стоит, а потом уже на полшестого всегда… Отсидишь — не вернешь, оглянешься — и старость. Вот во что обойдется вам ваша гордыня.

— Ну так я еще, Хлябин, могу передумать. Осознать, что теряю. Срок-то вон какой длинный. — Что же все-таки у милицейской вот этой лисицы внутри?

— Ну, на том и решим. Поживем и увидим. Интересно мне с вами, Артем Леонидыч. Непонятно, чего вы хотите. Ведь на власть надавить и решить свой вопрос наверху вы не можете, а то вас бы тут и не сидело. И на что-то при этом надеетесь. Да и слово само-то, «надеяться», ведь оно вообще не про вас. Кто надеется, в церкви со свечкой на коленях стоит. — В наведенных, неспрятанных глазках на мгновение блеснуло, обнажилось нутро, и Угланов отчетливо наконец-то увидел себя этими глазками: получил его Хлябин — во власть, наконец-то его полустертая, средь бросаемых в зону обглодков и падали, мелкозубая, низкая жизнь с обрушением в зону Угланова сделалась настоящей жизнью; он, Угланов, ему дан не просто крупным зверем для гона, неизвестным науке животным для опытов — дан как шанс на подъем от земли, ощущение себя неничтожеством: если здесь он, в Ишиме, придавит Угланова сам, то тогда — не ничтожество, сила. Замурует Угланова сразу в бетон — ничего не успеет почувствовать, судорог, крови, и поэтому даст ему Хлябин по зоне побегать, наблюдая за тем, как сайгак слепо-бешено мечется меж решетчатых изгородей, выбиваясь из сил сохранить свою жизнь. — Раньше вы покупали, давили. А сейчас вы не можете. И на что-то при этом всерьез заложились. Весь вопрос только где. Где решить свой вопрос. Или все-таки там, наверху, — и на небо уже не смотрел, как отрезало, — или все-таки здесь, на земле.

— Чаю мне закажите еще, если вам так не трудно, — в осмелевшие глазки лисицы — показать ему место, хлестнуть поводком. Двинул кратким господским движением стакан к человеку, который физически ведает жизнью его долговязо-нескладного, криворукого, нищего тела.

— Это мы сейчас мигом, Артем Леонидович, — припогасшие глазки и плоская красноармейская морда не дрогнули.

Детали для сборки

1

Отъелся, отпился дегтярной сладостью — пластался на ватном матраце, как вещь, как багаж, в застойном и въевшемся запахе собственной немощи. Пожарная сигнализация, система «Канонада», чувствительная к сильному порыву ветра и перелету редкой птицы над забором, взрывала тишину во мраке невидимых полей истошным завыванием: аларм! пересечение запретки теплокровным! — ревела, распухала нажатиями в углановской башке, калилась, превращаясь в тишину задолго до того, как ее вырубят, и снова прорастал сквозь тишину все тот же метрономный квакающий звук: ты здесь, ты здесь, ты здесь — и столько было в этом силы невозможности.

Наутро отпирали дверь в палату — выползал на созывающее всех кормушечно-бачковое «На завтрак!»… Толкнулся наружу, под небо — толстомордый опухший медбрат не пустил: «На прогулку выходят больные в отведенное время, покурить — на прогулке», — повторял непреклонно и скучно, отсеченный от всех арматурной решеткой; здесь решеток вообще, «на кресте», было больше, чем в обычном бараке, запираемом только на вход и на выход; кружевные стальные загородки и двери рассекали приемный покой, процедурную, коридор, кабинеты, столовку — на загоны, режимные клетки, и уколы в мучнистые ягодицы, и забор темной крови из пальцев и вен, и таблетки, и фонендоскоп — строго через решетку, из страха внезапного пробуждения зверя в иссохших и иссосанных язвой мощах и захвата сестер-санитаров в заложники.

Он исследовал все коридоры, рукава, тупики, повороты, разветвления, ниши, плотины железной и бетонной системы ирригации «Ишим», силясь полноразмерно охватить геометрию зоны: кое-что мог сложить, прочертить он и сам, но вот целое, «все», с высоты и насквозь, до подземных кишок — был не в силе; ареал обитания ограничен локалкой и штрафным изолятором, целиком ему зону покажут нескоро, да и вряд ли покажут так просто вообще. Это только в кино заходили в неприступные крепости-тюрьмы герои уже татуированными чешуей, волшебной картой всех подземелий и спасительных воздуховодов, да еще и могущие мигом растлить по дороге в сообщницы невозможно красивую девушку в белом халате или синем мундире, василиски с магнитящим взглядом, монте-кристо, клинт-иствуды, гении.

Ничего, он, Угланов, вот тоже обзавелся в Ишиме полезным любовником: Вознесенский, несчастный придурок, спасен от петушни и поклялся ему отплатить всем, чем может, — инженерным умом, глазомером, рентгеном человека, который всю жизнь «структурировал и зонировал пространство»… Поискать, где же все-таки курят, — воткнулся в огородницу в белом халате: отшатнулись взаимно, вздрогнув от неожиданности, и, похоже, Угланов — сильней, а она — нечем было ей вздрагивать под заветренной кожей, слишком долго прожившей без солнца, под какой-то синей лампой: в этой шапочке белой казалась она облученной, облысевшей от химиотерапий нежилицей.

— Извините, — хотел пройти мимо птичьи тонких костей, бледной мордочки, настрадавшейся, как жестяная мишень, и зачем-то еще раз: — Извините, хотел бы спросить, — «вот зачем ты живешь?», — а когда вы меня уже выпишете?

— А куда вы так рветесь, гражданин голодающий? — Небольшие участки открытой подмерзшей немигающей слизи, просто мускулы, да, для фиксации света, хрусталики, подчиненные необходимости постоянно на что-то и кого-то смотреть. — Вам не все равно, где? — Будешь гнить и ржаветь — с этим смыслом, наверное, сказано было, без желания ударить его, ковырнуть, без какой-либо сладости, но и без жалости.

— Да хотелось бы как-то побольше на воздухе. Ну а главное там, где я выберу сам. — Вот зачем он ей это, что она ему, эта стародевная рухлядь сорока пяти лет?

— Ну, идите за мной, — побежала на своих плоскодонках, в матерчатых тапочках: каблуки ни к чему, поднимать себе задницу не для кого, вообще не осталось желаний — что-то с этой бабой не так: очерк длинного тонкого тела двоится — то костлявая кляча, то вдруг — полыхнувшая гибкая, хлесткая сила, появляются талия, ноги… Что там Хлябин напел про нее? Режет, шьет, может все? Обвалилась нечаянным счастьем «на крест», на который приходят работать только те, «кому некуда больше пойти»?.. Затянула под свой хирургический свет в ослепивший стерильной белизной кабинет, пробежалась вдоль стеклянных шкафов для «наружного» и «внутривенного» до стола и клеенчатой белой кушетки… никаких тут решеток, разве только в окне, — не боится кусков человечьего мяса, которые чинит. — …обнажитесь, пожалуйста.

— Верх или низ? — На хрена эти сальности с обескровленной, высохшей, протираемой ваткой со спиртом… пробиркой?

— Низ — это вам к врачу-специалисту. — Погрузилась в бумаги с лиловыми штампами на чьих-то участях, показав ему: зря ты вот это — ничего здесь живого, животного, влажного, под крахмаленным панцирем, нет.

— Ну, я слышал, что вы — специалист по всему.

— Не совсем по всему… — зачиталась не имеющим вовсе отношения к Угланову, допахала построчно и вскинула на него, кусок мяса, рабочие, избирательно зрячие глаза, глядя только на клетку, живот, словно все остальное, голова и мужское, отрезано поездом. И опять металлический холодок медяком, подаянием припечатался к коже над сердцем, с равнодушной силой прохладные точные пальцы проминали живот, попадая в подкожные нужные кнопки, вероятные сосредоточия зреющей смерти: всё в тебе для нее — как у всех, безыскровый контакт участков кожи сквозь обеззараживающий латекс. Он улавливал запахи хлорки и камфары — ничего ее личного, женского сквозь застойную горечь аптеки, все свое из себя она вытравила, на полынном ветру испарилось само.