Железные Лавры
Шрифт:
– Три дня?! – обомлел я.
– Разве то малый срок, чтобы вырастить плод достойный покаяния? – вопросил геронда, и, наконец, я его увидел улыбку, словно из подкупольного окна осветившую меня, дурня, солнечным лучом. – Ох, поторапливайся, Иоанн! Вразуми тебя Господь!
Там, на далеком севере, солнце, наверно, светит заключенное в большой сосуд из чистого льда. Так подумал я тогда, когда увидел того варвара, имя ему и было Световит. Таков и был, с ледяным отливом, цвет его кожи, его волос, его глаз. Трех дней мне хватило, чтобы расслышать: готовившийся принять Святое Крещение от геронды Феодора, он молился ночами всем богам, кои не дали ему погибнуть на подневольных путях. И на исходе правила обращался он к Спасителю,
– Вот пусть и молиться покуда, как может оглашенный[8], - на мое удивление, кивнул геронда. – Скоро лишнее само ожестеет и отпадет. И вот тебе новое послушание.
Так стал посыльным в мир по всяким монастырским делам.
Геронда не опасался, что я прилипну мухой к какой-нибудь мёдом или дерьмом обмазанной стене. И тем я гордился, не возгордившись, а еще – своим новым обличьем: подрясником и скуфейкой. После того, как геронда начисто вымел мою гору и причастил меня, я знал наверняка, что мне долго не захочется ничего по списку грехов, составленному апостолом Павлом и запирающему вход в Царство Небесное. Семь злейших бесов пока не протолкнутся в выметенную горницу моей души, ведомые разозлённым изгнанником, ибо все замки новые.
С каждым разом геронда посылал меня все дальше и дальше. Так воин примеряет и проверяет на тугость и податливость руке новую пращу, заботливо раскачивая ее с пробным камнем все сильнее и сильнее. И только потом, уверившись, начинает вращательный размах. Так, видно, примерялся геронда, прежде чем метнуть мою судьбу по назначению, только ему и ведомому.
Брата Зенона я увидел в последний раз на погребении отца. В тот день уразумел, что геронда размахивал мною не дальше одного дневного перехода от отцовой кончины. Сам отец лежал и улыбался вверх, в сквозные и ясные, без тумана грехов, небеса совсем другой улыбкой. Силенциарий, он, наконец, достиг той тишины, кою хранить радостно, как – рассвет в райском саду, а не едкий дым молчания в гулком, пустом и сумрачном дворцовом вертепе, где всякий живой вздох отдается в сводах шипением змея и стоном былых теней.
Брата вовсе не узнал и таким его не запомнил. Он свел под корни всю свою бороду. То, верно, был труд лесоруба, сводящего кедры ливанские с гор. Брат Зенон весь уменьшился. Мы оба смотрели друг на друга с недоумением. Я – на его оказавшийся узким, как у отца, мраморно бледный подбородок. Он же – на мои небрачные одеяния. Так назвал их геронда Феодор. Он отпевал отца, словно по его завету приглядывая за нами обоими и готовя приговор. Потом геронда так и сказал мне:
– Не ходи на поминальный пир, даже если позовут, останься в одеждах небрачных. Пусть теперь мертвецы погребают своих мертвецов. – Он кивнул немного мимо моего брата, от коего я держался в отдалении, на расстоянии могилы. – А тебя отец возблагодарит за канон об усопшем, прочтенный в стенах Обители.
Больше брата не видел. Ему не надо было просить у меня прощения за давние оплеухи, ведь я им был рад как простым и доходчивым урокам жизни. Так же видел дело геронда Феодор. А мне и вовсе не в чем было примиряться с братом, я ему отроком даже ни одной каштановой колючки под простыни не подбросил. Поистине мы были праведной семьей! Дабы таковой ее сохранить, геронда Феодор и метнул мою судьбу в заокоёмную даль, как только Зенон вошел в силу во Дворце и стал призывать геронду к себе, а не ходить на исповедь к нему в Обитель. Так повелось уже вскоре, из Зенона вышел, казалось тогда, славный царский силенциарий и слуга престола. Не то, что из его брата-пустоцвета.
Все же геронда, на мое удивление, и в третий раз попросил меня не держать обид на брата. Он знал, что в той дали, куда он меня метнет от греха подальше, прошлое может почудиться мне дурным и неудобозримым миражем.
– Вы с братом одного поля.
Уразумел, что брат вместе с отцовой должностью обрел и его всеведение. Теперь он знал, что настоятель Обители не берется постригать меня в монахи. И не грех брату было полагать, что теперь геронда Феодор, по тайному завету покойного отца, таит меня на черные дни нашего рода, когда он, Зенон, скрепя сердце, начнет отдавать своих дочерей замуж. Траченная мною часть наследства превратилась для него в холодящего сердце призрака.
– Неужели мой брат так опасается меня? – не удержался я.
– Ты ему снишься в недобрых снах, - подтверждал мои мысли геронда Феодор, - и я сильно грешу, рассказывая тебе об этом. Пусть даже таковое признание – необязательная часть исповеди. Ведь во сне он совершает самый тяжкий грех со дня изгнания Адама и просыпается в холодном поту. Ему тяжелее, чем тебе. Твой главный бес пока стоит в сторонке.
И вот новым послушанием мне стало дальнее путешествие, коему, верно, не суждено окончиться, как и задумал геронда в мое спасение.
– Нынче же отправишься в италийские горы, в монастырь Силоам. – Так геронда указал, в какую сторону и на какое расстояние метнет мою судьбу, дабы изгнать самый мой дух из Города и снов брата.
Путь мне предстоял и вправду неблизкий, а то и невозвратный, неопытного путника пугающий. Потому-то разом взбодрился, и дерзость полезла из моих уст и пор тела. Удивило само название затерянной в горах обители, о коей никаких легенд не слыхал:
– Силоам[9]? Неужто, геронда, там прозревают слепые?
– О таковых чудесах слышно не было, - стал пространно рассказывать геронда.
– Поначалу обитель носила имя некого местночтимого праведника, ее основавшего. Но по малочисленности братии, бедности и последующему отсутствию чудес, тропы к обители, а она расположена высоко на горе и глубоко в чащобе, почти заросли. Обитель стала известной куда шире после того, как ее дважды на протяжении двух лет разрушало землетрясение. Второе докончило дело первого, призвав еще больший обвал горы. Под камнями погребены все насельники, кроме одного, чудом пережившего оба бедствия. Пастухи из любопытства забредали туда с лугов и весьма дивились. Тогда-то из равнинных сел, куда нечаянно скатывались вместе с камнями вести сверху, и пришло новое название: Силоам. В память о башне, а вовсе не о том иерусалимском источнике. Скоро, если тот выживший насельник, брат Августин, претерпит там до конца, не покинет развалин, исцеления и чудеса начнутся, ты зришь в корень, Иоанн.
Ни единый мускул не дрогнул на лике геронды Феодора, пока он рассказывал мне чудную историю переименования глухой обители, привлекшей к себе не разбойников и прочих персов, а грозную стихию. По всему выходило, оставаться посреди разрушенных стен той обители едва ли не искушать самого Творца: лезть в тень башни Силоамской нарочно, поверяя степень своей греховности ее сомнительной устойчивостью.
– Умник хуже философа, - без обола осуждения пригвоздил меня геронда Феодор, ведь я, конечно, дерзнул высказать вслух свои лукавые измышления. – Вот езжай и проверь. Там святых образов не было, там и нынче гудит в ушах у всех – от их хладнокожих кесарей до дремучих селян – эхо исаврийской ереси иконоборцев. Повезешь образ Христа Пантократора, как просил меня в сновидении брат Августин. Вот с образа и начнется там, на Западе, новая жизнь, а с ней, глядишь, начнутся и самые чудеса. Повезешь бережно, не жалея жизни, так и сам станешь смоковницей без времени года плодной. Уже достаточное чудо. А побьют тебя за святой образ камнями, примешь венец мученика, чего уж лучше.