Железные Лавры
Шрифт:
Ярл и бард вошли в древесный скифский город Ладгол на своих ногах. Меня же, у врат сняв с повозки, внесли на руках, будто самого почетного гостя, живого, а не мертвого, раз уж вносили в живой город, а не вон из него, на кладбище. Тело мое потом отопревало в теплом жилище, а душа где-то витала больше недели, держась за тело тонким, незримым волоском.
За то время, прошедшее для меня в неведомом, но не отчаянном мраке, бард сделал большое дело.
Он вызнал у лесных скифов все рассказы о ярле Рёрике Сивоглазом, что доходили до них со всех сторон света. В одном из тех рассказов, донесшихся с юга, ромеи наградили ярла за спасение своей царицы
Большое же дело, кое удалось барду, - то убедить ярла Рёрика Сивоглазого отдельной песней-висой, что он сам и есть то великое, непобедимое и спасительное оружие, кое он искал на своей родине; он, ярл Рёрик, и есть те Железные Лавры, нужные для возведения и охраны новой державы. И в качестве чудесных Железных Лавров ему суждено теперь оставаться здесь, на севере, ибо его ждет судьба великого властителя нового, готового к великим делам народа, коего он, великий ярл Рёрик Сивоглазый, скифский и северный полукровка, и способен своею силой наречь великим.
Сил удивляться хватало только у разума, душа моя была занята иным теплым изумлением – близостью чудесной скифской девы Истиславы.
– И он принял небылицу? – вопросил барда.
– Почему «небылицу»? – возмутился бард. – Если я не видел Железные Лавры внутренним взором, значит, они были передо мной во внешнем. Простая ошибка! Эти Железные Лавры и были ярлом Рёриком Сивоглазым. Теперь то и для меня правда!
– А как же видение ярла, гнавшее его в Рим? – вспоминал уже без труда. – Дочка императора? Женитьба? Трон?
– Ты бы видел старшую сестру Истиславы, - опасно, едко прищурился бард. – Всякая дочка всякого императора меркнет перед ней. Ротруда Карлова – та просто сырой костерок перед слепящим столпом белого огня, пред старшей дочерью самого богатого и уважаемого скифа. Ярл слушать висы умеет, ведь мало что помнит. Я пропел во всю силу: та дева сама станет супругой нового от корня императора, как только он, ярл, возьмет ее в жены. Ты спросишь, поверил ли он, уразумел ли такой оборот судьбы, ему подвластный?
– Не спрошу, - успокоил я гордость барда. – Но и ты сам ведь чаял стать певцом при великом властителе, верно, Иоанн? При настоящем императоре. Или мне память так же легко изменяет, как и ярлу, и нужно ждать от тебя новой неслыханной песни, чтобы все вспомнить по-твоему?
Бард замер надо мной, медовые его глаза растеклись в стороны.
– Где ты был в эти дни, Йохан? – с мутным восхищением проговорил он тихо. – Высоко был, раз тебе оттуда все прозревалось яснее, чем мне внизу. Удивительно, что ты не помнишь.
– Вот и не помню, - честно подтвердил ему.
– А вот и хорошо, - легко вздохнул бард. – Значит, тебе не будет скучно услышать вторую часть висы о грядущем, кое ты видел оттуда, где был, но здесь не помнишь. Пока только вслушиваюсь сам в ее тон и звон, но ждать осталось недолго.
Уразумел: спрашивать барда, ради какой прихоти он сам захотел застрять здесь, у лесных скифов, раздувая великую притчу, не стоит – ждать недолго осталось, сам расскажет, когда остынет.
– Где образ твоего и моего, нашего Бога? – устыдился я, что вопрошал о земном раньше, чем о
Бард вновь улыбнулся всезнающе и рёк:
– Встанешь и сам увидишь. Ходить недалеко.
Теми словами он и поднял меня со одра не болезни, но изнеможения.
Святой образ Христа Пантократора лесные скифы водрузили здесь на сбитую по его указанию крестовину, посреди лучшей комнаты дома Ставрова рода, где скифы теперь выхаживали меня теплом печи и близких рук Истиславы.
Сил хватило лишь дойти до святого образа, приложиться к нему – и не более. Не опустился, но бессильно сполз по воздусям на колени. Оба кинулись ко мне – придержать, не дать расшибиться.
Перед святым образом, явленным на реке лесным скифам, а мною невольно обретенным, уразумел, что пути мои, если и не свершаются, то сворачиваются в кольцо. Верно, то же прозрел о себе и бард, обретший новое имя.
Но еще долго, больше месяца, только и хватало сил на то, чтобы, шатаясь, передвигать стопы кругами по комнате, порой опираясь на крепкую руку Истиславы. Заодно – изумляться сытному теплу дома при отсутствии жаровен (лесные скифы мудры на печи и печные ходы в стенах домов, при том умеют беречься от огня) и серебряным зимним узорам на слюде, кою скифы вставляют в небольшие окна, защищаясь от холода.
Силы втекали в мои члены с мясными и медовыми отварами. Опасался лишь ненароком нарушить межу Рождественского поста, ибо потерял точный счет дням и грезил дождаться торговцев с юга, кои исправили бы мой календарь, ведомый на глазок.
По моим поздним расчетам, как раз в первый день Рождественского поста, бард Иоанн Турвар Си Неус вошел с холода горящий тем же огнем, что я видел в нем, когда он выходил из расколотой, стылой реки по Святом Крещении. Так жаром светится в печи уголь, как светилось и ныне его лицо.
– Вот, я принес тебе, Йохан избавление от гордости, - сказал он. – Ты ведь того чаешь?
– Разве что могила и Дух Святой избавят нас от гордости, - предупредил его.
– Сам рассудишь, когда встанешь, - как бы не вняв неизбывной тяжести тех слов, сказал бард и присел на мое ложе, рядом. – Но только радуйся и будь уверен: тебя, ходящего по тонкому льду, скифы не запомнят, а только – твои прямые потомки, и то – без преданий. Ты для них пока неведомо кто, не знаю того и я. Сон мне был веский: ярл Рёрик Сивозглазый – он протоимператор у истока державы (бард так и назвал его протоимператором, словом неслыханным!), а я при нем певец. Не умнее он здешнего народа, но – от его корня душою открытой и беззлобной. Все, что мы с ним чаяли, сбывается здесь, на земле Железных Лавров. А тебя, Йохан, в величии грядущего нет вовсе. Однако то ведь по-твоему? Твое истинное чаяние, верно? Ты же бежишь величия? Но будут все трое – три корня. Не знаю, как в грядущей памяти разделюсь надвое, на два имени – Турвар и Си Неус. Так было в сновидении. Эти скифы, как и ярл, еще не родились в твою веру, потому имени ни твоего, ни моего не сохраниться в кронах их памяти, уйдет в незримые корни. Семя еще только ходит в утробе сего народа, ищет место, где прилепиться и в плод выйти. И мнилось мне, что возьмет ярл в наследство мое новое имя на исход дней, но также тайно… впрочем, не утаит – и станут его за глаза вспоминать по имени, как всесильного и могучего Иоанна-дурака. Только здесь то не унижение, а – уважение. Такой уж народ. Коротко говоря, имя твое тайно останется и даже утроится, а памяти по тебе не будет. Как тебе такое пророчество?