Железные Лавры
Шрифт:
Хребет мой трясся и трещал от мраза, как сухое древо в бурю.
Они оба, бард и ярл, содрали с меня все шкуры и растерли снегом, что был раскаленнее белых углей. Тело ломилось и горело без огня, с темени до пят гудел в нем скрежет зубовный. Ярл закатал меня в свою сухую шкуру, шерстью внутрь, а сам тотчас стал громоздить валежник в пирамиду – сил не было надеяться, что растущая сухая куща не успеет стать погребальным костром.
Вид той погребальной кущи стал застить мне бард своим медовым взором, от коего как будто теплело кругом.
Времени не стало, бард смотрел на меня вечно.
Его уста
– Твой Бог пошел теперь к тем, кто Его еще не знает, Йохан, не жалей. А ты к закату можешь умереть, Йохан, тогда-то успеешь за Богом легко – и не споткнешься на корнях, не увязнешь в болоте. Легким станет путь – только тебя и видели. Потому прошу тебя немедля: посвяти меня своему Богу сейчас. Я видел тебя на древе – и восхотел быть с тобою там, где будешь ты, жрец своего Бога.
Имел в себе смертельную легкость в те мгновения, и отворачивался от нее, как от прелести. Вот, шептал некий внутренний голос, отпусти же судьбу: утонул бы ты, как отец Августин, не утонул бы, а только ясно, что уж доставил святой образ по его назначению. Кто шептал?
Нечто не понравилось барду в моем взоре – и он вдруг заговорил быстро, словно одной быстротой продуманной речи старался убедить меня:
– На древе, когда распяли тебя, у тебя был лик человека, глядящего поутру в чистый родник, чтобы умыть лицо и сделать первый глоток дня. Так мерцал на нем блеск солнца, а его не было в небе. Теперь я знаю, зачем ищут мучительной смерти и жертвы твои единоверцы. Знаю, почему многие, видя их мучения, тотчас возжаждали той же муки и уверовали в твоего Бога. Но видел, как умирают ярлы в бою, – они падают с окаменевшем спокойствием на ликах. И на их ликах отражается лишь дно отлива. По такому дну можно долго ходить и вечно сражаться себе на радость… и пировать дохлыми береговыми припасами. Теперь знаю – их Валхалла и есть там, на дне морского отлива. А небо твоего Бога куда выше солнца – то небо смотрит на солнце вниз, как на родники земные. Мне душой – туда, более никуда не желаю. И ведь пахнешь ты, снятый с древа Йохан, теперь по-иному. Как первым зацветающий белый весенний куст, а раньше-то – всё рыбными потрохами и гнилым сыром вполовину. Ты теперь с неба сошел того, Йохан. Знаю, слышал, что нужно твоему Богу от человека. Так я отроду никого не убивал, если первым не убивали меня, ничего ни у кого не крал и ничьей жены не желал. И мать с отцом почитаю утренним поклоном, хотя матери и повидать не успел. Или что забыл или не знаю?
Дрожь не прошла, а сил вдруг прибавилось.
– Вода для Святого Крещения нужна, - сказал ему, тщась язык не прикусить. – Разве снега топленого взять.
Со страхом ночной кометы пронеслось в памяти кровавое Крещение графа Ротари – благо теперь день сиял всесветной белизною.
– А в реке разве мало воды? – удивился бард Турвар Си Неус. – Ярл ее вон как распахал, реку. Как вол. Я сойду там же, где нырял ты, а ты посвятишь. Посвятишь, Йохан?
Сил еще прибавилось – будто стала раздуваться моя душа, как мехи кузнечные, пред огнем кузницы поднимая тело. Сам пошел к реке. Одной придерживался за плечо барда.
– Куда оба? – без любопытства воспросил ярл, занимаясь нужным земным делом.
– Ответить нетрудно, - через плечо сказал бард. – Иди
Где он только те слова слышал!
Ярл не пошел – его время еще не пришло.
Барду ледяная вода была нипочем, как и ярлу. Он только возгорался в ней, розовея.
Имя выбирали недолго. Бард захотел взять моё. Только попросил, чтобы оно оставалось тайным. Не стал ему перечить: бороться с лесными суевериями едва-едва оглашенного у меня не было лишних сил.
Свершил над бардом святой обряд Крещения. Радостно и точно повторял Иоанн Турвар Си Неус слова Символа Веры, отрёкся от дьявола, вышел из реки, дымясь и сияя краснотой тела – будто не из студеного речного ложа выходил, а из котла кипящего.
Ярл Рёрик тем временем уже разжег сухую кущу, занялась она большой свечою, пустив высокую дымную дорожку на другую сторону реки. По такой бы и пройти налегке в небо.
– Как там, на новом твоем небе, бард? – без зависти деловито вопросил ярл, когда мы вернулись к нему и к расправившему огненные плечи костру.
Охватил меня пред ярлом стыд, а челюсти даже разжать не смог – так в тот миг свело их.
– Сам увидишь, когда сподобишься, славный ярл! – прямо со звоном колокольным в голосе отвечал вместо меня бард.
Он до сих пор не окутался шкурой – так его празднично пекло.
– Мой час придет, не тороплю для большей радости, - в молчаливом спокойствии души отвечал ярл, поднимая со снега и вновь пристраивая к огню упавшую в сторону и задымившую ветку.
– Видно, сразу выше меня чаешь подняться, славный ярл! – весело блеснул черными своими зубами бард, новоиспеченный Иоанн.
Они вдвоем стали бережно вертеть меня у костра, отогревая, а я стал стоя мякнуть и засыпать.
Только и сил хватило, чтобы предупредить ярла: никаких не творить над мной заклинаний, только подпечь до хрустящей корочки – и довольно, а то впустую будут стараться.
Хребет мой растапливался, как воск, а глаза мои набухали, как весенние почки. Все бытие внешнее поплыло передо мною, превращаясь в теплый кисель.
Потом ярл ненадолго удалился, оставив меня в руках барда. А когда вернулся, сунул мне прямо ко рту свою плошку, в коей почти на дне колыхнулось что-то темное и густое.
– И не гляди, жрец, не отравишься. Ради жизни лучшее средство, не то огня не хватит отогреть тебя, - сказал он. – Выпей одним глотком – тотчас оживешь. И заешь сразу вот этим мясом. А лучше и его не жуй, глотай.
А барду бросил:
– Тебе незачем. Ты и так живее некуда.
Из ноздрей моих, распухших от тепла, уже текло прямо в плошку – и более не задумываясь, проглотил я густую жидкость, в выдохе после глотка отдавшую морскою солью и как будто железом. Невольно проглотил и сунутый мне в рот кусочек мяса, вспомнив о сбитом вчера рябчике.
Тотчас тело словно собралось всё в тугой жгут и – ожило не на шутку. Хребет затвердел, ноги уперлись в землю. Взор заострился, как ухоженное лезвие.
И вот узрел: ярл отходил с пустой плошкой в сторону, едва прихрамывая и свободной рукой плотно прижимая комок снега к бедру, - и на следах его кое-где оставались алые ягодки.
Тотчас и вывернуло меня всего, выблевал на снег все лекарство, коим ярл уже успел оживить мое тело.
Он, ярл, так и рёк, едва обернувшись на мой утробный рёв: