Железные Лавры
Шрифт:
Бард так весь расцвел щеками: его мучили морские пути. Рожденный в чащах, он ненавидел бескрайние воды и на корабле только и делал, что тянулся взором в небеса.
– О, положитесь на меня. Уж по лесу-то я вас доведу до места! – радостно пообещал он, всё не отдавая мне не его, а мою драгоценную ношу. – Ярл Рёрик, напомни, как звалось селение, где ты родился?
– Отец рассказывал, то – не селение, а целый древесный город, - уточнил ярл.
– Целый? – ухмыльнулся бард, все отчётливей обретая силы, будто уже вдыхал их из чащи, грядущей на нашем пути. – Он целый, пока ты не достиг его стен, славный ярл! Из дерева? Да тебе – раз мечом махнуть. –
– Ладгол. Может, Ладгу. Или Ладог, - не особо напрягая память, сообщил ярл Рёрик место своего баснословного рождения.
– Дойдем, - тоже не напрягая сомнений, посулил бард. – Язык и до Асгарда доведет. Спою – все звери и птицы, что в пищу, сами придут. Спою – и буреломы расступятся.
Если на радостях сухопутного пути и превознес свои силы бард Турвар Си Неус, то не намного. Удивительные метаморфозы случились с ним. По мере того, как приближались мы к «черным лесам» - так называл он чащобы, где уже на десятки миль впереди не прозревалось никаких селений, - в певце, легком вороне, все явственней проклевывался умелый наземный хищник.
Стал он готовиться, начав с нового, подбитого мехом, кожаного чехла для своей арфы. Потом, по прошествии еще пары селений, у него за плечом появился крепкий лук с колчаном, полным стрел. В одном из последних селений, уже глядевшем на вздыбившиеся чащи, как на вражеские фаланги, он приобрел топор по руке – по правой руке, только и ласкавшей до той поры струны арфы.
В «черных лесах» цены барду не было. И его арфе – заодно. В мгновение ока вырастали шалаши и загорались огни, спасающие тело и радующие душу. Птицы валились с веток, возвращая пущенные в них стрелы, а из рек и озер бард вытягивал свои стрелы назад за нити, сплетенные из конского волоса, каждый раз – с пронзенной рыбиной, а то и сразу с двумя. Завораживать волчьи стаи – вот для чего нужна была арфа барда в «черных лесах»: мерцающие взоры мутнели еще вдали, сливались в пятно тумана, волки от чудного перебора струн растворялись в чащах без остатка. А однажды бард заворожил звоном всего одной струны молодого лесного быка. Тогда ярл подошел напрямую и повалил быка ударом ладони по лбу.
Против одного арфа барда оказалась бессильна – против внезапно упавшей, как целиком все холодное небо, гиперборейской зимы. И звон арфы оказался бессилен растопить даже тонкий лёд на чужой реке, когда тот лёд показался мне бескрайней надгробной плитою, уложенной над моим вмиг окаменевшим телом.
Снег мне доводилось видеть раньше, но – не всесветным торжеством белого потопа. Однажды ярл вылез поутру из шалаша, как из бочки – вытолкнув огромную крышку. Можно ли посчитать светопреставлением тот день, когда весь свет небесный выпадет на землю? Так мне показалось, когда высунул голову вслед ярлу: слепец тот, кто не видит ничего, кроме тьмы, а как назвать того, кто не видит ничего, кроме света?
По накрывшему землю свету мы потом и шли, утопая в нем по колено. Они были людьми с севера, я же теперь, хоть и в теплой шкуре, грелся больше изнурительной ходьбой. Бард успокаивал меня, говоря, что зима пала слишком рано, значит, оттепели облегчат путь, а осталось, он был уверен, уже немного.
– Вот и речка! – сказал он, когда дошли поперёк до белой ленты, лежавшей посреди леса.
Если бы он не предупредил, я принял бы ее за широкую дорогу, на коей без труда разъехаться шестёрке колесниц.
По другую сторону круто, но невысоко поднимался ровной, ломившей глаз белизною невысокий склон, дальше он
Турвар Си Неус повёл носом.
– Там лес жгли, но, похоже на то, в этом году еще не сеяли, - изрёк он и повернулся к ярлу.
Турвар Си Неус вновь повел носом, но – выше.
– Не столь ноздрёю, сколько сердцем чую – близко то жильё, близки твои Железные Лавры, если они суть то, что как либо существует на свете. Не чуешь ли, не провидишь ли, славный ярл?
– Я не лосось въяве – и долготу пути до родины не помню, - кротко отвечал ярл. – Готов пройти еще, сколько придется. Но готов и тебе поверить, Турвар Си Неус. Если ты угадал здесь – буду тебе благодарен.
Бард предупредил вслух – пожалуй, одного меня, - что напрямую переходить опасно, лёд под снегом еще юн и ломок.
Двинулись вдоль белой, зыбкой дороги и очень скоро подошли к дереву, будто нарочно для нас упавшему вершиной на ее иную сторону.
Ярл сразу сказал, что он тяжелее всех нас, потому пойдет для проверки первым. Попросил у барда его топор. Бард тотчас безропотно отдал. И тотчас же ярл двинулся по стволу, легкими взмахами срубая неудобные ветви. Вскоре он вступил на другой берег.
– Иоанн, иди вторым! – перекинул он через реку легкое повеление.
– Верно, - кивнул по эту сторону бард и предложил мне: - Йохан, ты ведь по деревьям через потоки еще не ходил. Не ходил? Давай, подержу твою священную суму, дабы не тянула на один бок.
Отказал ему, и он усмехнулся, выдохнув душою прозрачное беззлобное облачко:
– Держись тогда крепче за своего Бога, а мы поглядим.
Перекрестился и ступил – и соскочил вниз, в белое полотно, кажется, уже на третьем шаге.
Совсем легко соскользнул со ствола – так же, как некогда отец Августин со скользкого камня над тугим и жилистым потоком Тибра. И схватился не за высоко обрубленную ветвь, коя могла бы удержать меня на воздусях, а – прямо за свою суму со святым образом.
Пустоты оказалось мало под ногами – тотчас ломко хрустнуло, и всего меня разом затянуло в пожигающую белизну.
Та пожигающая белизна стиснула меня и поволокла смолянистым своим языком по шершавому, ледяному нёбу реки.
Будто сильной и спокойной рукою потянуло с меня суму в сторону и дальше, я бросился за сумой своею рукою – и не ухватил, упустил. «Вот и я с тобой, отец Августин!» - крикнуло сердце в затерянное небо (а то, может, память уже после спасения стала строить свой мост в мгновенное и не скорбно пережитое отчаяние-радость).
Вспомнил последним, гаснувшим угольком разумения: лёд еще юн и ломок. Извернулся брюхом, а значит, и ликом вверх – и лишь заскрёб, поехал ладонями уже мертвецки коченевших рук по тому шершавому нёбу. Откуда взять сил расколоть заледеневшую скорлупу бытия! Вся сила успела закоченеть раньше рук!
Не мог увидеть земными глазами ярла сквозь лёд и снежное покрывало на нем – глаза уже превратились в студни-ледышки.
Однако ж помню ярла, поднявшегося ввысь башней Силоамской, помню его взмах мечом в вышине над моей головою. То предсмертный был взор, пронизывающий бытие изнутри. Или просто художество памяти. Осталось только поверить ей, памяти, поверить тому, что ярл разбил не топором, а мечом Хлодуром лёд надо мной и так вызволил наружу тело, доживавшее последний пузырь в горле, последнее облачко пара в нем. Иной причиной не объяснишь, как оказался я на берегу – на том, что покинул, не дойдя почти всего пути до иного.