Железные Лавры

Смирнов Сергей Анатольевич

Помню и недоброе: видно, тот самый, кто раньше стоял в сторонке, теперь подбадривал и наущал: «чем ты немощней тех трех отроков[1], загнанных в печь вавилонскую?», «певших и так напевших себе спасение и славу вековечную?» «пой-пой «Благословенны вся дела Господня Господа», посмотри, что у тебя получится, ты же любопытством, а не волей всякую муку примешь и победишь, тщась узнать, а что будет дальше!»

Вовремя с попущения Твоего, Господи, язычник-бард Турвар Си Неус допелся до благорастворения не только воздухов и дымов селения, но самого леса вокруг, а к нему в придачу - и сакского селения, и ожидавшего славной и чудесной жертвы духа селян. А то и вовсе

успел бы я загордиться своим незаслуженным венцом. Уразумел куда позже, когда уже в себе был, про какие ненужные расходы вещал бард в хлебном сарае. Кому-кому, а мне куда как нужными они показались!

Было так: бард твердо убедил старого сакского жреца, что перед тем, как выпустить из меня в пробоину тела душу и полюбоваться ее витаниями домашней птицы, стремившейся к свободе, да вскоре захотевшей обратно в клетку, нужно исполнить особую священную песнь. Такую, какую старый жрец сроду не слыхал. Не любопытство ли погубило и самого жреца? – Он согласился.

Бард Турвар Си Неус был чудесно трезв, хотя можжевеловых ягод у него в кошеле хватало. Потому и не ждал от него чудес – полагал, что он только тянет время, дарит мне еще пару сотен вздохов на доброе прощание.

Тронул бард Турвар Си Неус струны арфы – леса кругом сбросили последнюю листву, обнажился в северной стороне вид на Германское море. Тронул снова – расплелись седые косы сакского старца. Запел бард Турвар Си Неус – и стали в изумлении возвращаться на свои летние гнезда птицы, повернув с южных путей.

Пел бард, к моему вящему ужасу, обо мне. О том, как нашел я на дне бурной реки заблудившегося там, в иле и тине, великого воина Рёрика Сивоглазового и вывел его на свет, как напускал зловонного чаду во дворцах, а к чаду в придачу – стада одержимых бесами свиней и тем спасал императоров и королей от предательских ударов в спину и по темени.

Голос барда становился все выше, все пронзительней, в звоне струн растекался покрытый лишайниками камень, а сами лишайники зачадили темными дымами. Селяне стали падать с ног. Выпустил старый жрец из рук рогатину, и поплыла она по дымным воздушным ручьям куда-то к лесу – видно, иную жертву выискивать, в медвежьем обличье. Пропала из виду рогатина – тут мне вовсе стало тьмой взор заволакивать, себя забыл, а не только молитву.

Словно бы очнулся внутрь себя самого, когда тьма вдруг крепко встряхнулась и тело на миг обрело лёгкость падения. Возрадовалась душа, обманувшись, что падает из тела обратно в материнскую утробу, обращается в то без предела не сущее, из коего созидаема была словом Божиим. Возрадовалась: неужто Ты, Господи, смиловался над моей матерью и избавил ее от тяжкой кончины моими родами? Более великому и страшному искушению, кажется, еще не поддавался! Пусть и на едва уловимый памятью миг.

Когда свет прорезался в глаза, первым увидел ярлов меч Хлодур, вонзённый то ли в землю, то ли в тот камень с лишайником. Не на дне ли вновь обретался меч? Увидел смутно и ноги-столпы самого ярла, прошедшие мимо, как деревья. Не по дну ли вновь шел ярл, ища свой меч, да прошел мимо. Мутен в прогон был свет, каким и полагается ему быть при самом дне быстрой и мутной реки. Потщился позвать ярла – указать ему, что священная потеря рядом. Голос будто илом был забит – корягой лежал я на дне потока.

Затем увидел голову старого сакского жреца, с младенческим изумлением глядевшую на стоймя стоявший меч. Подумал, что старика тоже занесло илом по самую шею.

Ярл услышал мой хрип и поднял мнимого утопленника на ноги. Тотчас силы вернулись ко мне, а глаза отверзлись. Тело старого

жреца лежало отдельно от его головы. «Помолиться бы о душе пусть не крещеного, да имя не спросили», - мелькнула мысль.

Вот как искусно память утешала меня: подвешенным молился за жреца и его дремучую паству. Просил Тебя, Господи, простить им, ибо ведал жрец, что творил, лишь ради доброго намерения – прийти к Тебе со своим народом. А Ты ведь целуешь намерение. Только он, жрец, просил верного знамения, освещающего путь: в ту ли сторону теперь идти? Воскрешение мертвого стало бы для них ясным маяком в глуши. Уж если богоизбранные иудеи, по душевному беспамятству (давно их предков водил Моисей – с той поры явь наподобие снов забывается), требовали у Тебя знамения, так лесным саксам-то и вовсе простительно, они тут у себя – младенцы-разбойники. Пусть бы ныне отсюда старому язычнику путь – прямо в Царство Твое, путь, отверстый легкой и жестокой в простоте своей рукою ярла Рёрика Сивые Глаза. Да верно ли была та моя молитва на древе? Не сон ли, выдуманный пробуждением, – только бы заткнуть паклей грёз темную дыру минувшего небытия? Пусть и мгновенного.

Срублены были еще два широкоплечих жителя селения, сжимавшие в руках рогатины, кои не предназначались для священных дел. Других селян на земле не было. Огляделся и порадовался тому, что длинногачей девы тоже нет среди мертвых – значит, ноги ей пригодились.

Рассказывать мне, что произошло в мое забвенье, барду ли, ярлу ли было излишним: изложение событий было налицо. Бард распелся до того, что, как и рассчитывал, донесся голосом и звоном деревьев до самого ярла – тот услыхал неладное и примчался на помощь. Бард знал, что не уговорит старого жреца отменить поверку моего предназначения, а простодушному ярлу уговоры и в голову не пришли бы.

Бард стоял тут же. В левой руке он держал умолкшую свою арфу, а в правой бережно – сам святой образ Христа Пантократора. Зарница озарила тьму души: а не этому ли лесному певцу и суждено обрести Твой святой образ, Господи?

Сам бард стоял бледен и худ, словно постился сугубо дней сорок, едва не падал. Не только щеки ввалились у него, но и – виски. Вот для чего нужен был ему самородный хмель в утробе – ради поддержания сил во время и после пения! Но на сей раз он словно решил испытать все свои силы – без лишних подпорок!

Дуб, на коем я недавно был, тоже лежал срубленным. Уж если размахивался ярл, то волю не экономил.

– Вам обоим подкормиться бы в дорогу – на ногах не стоите, - сказал ярл, сам способный отъедаться впрок на целую седмицу.

– Если пойдем в селение, то они оставят его и скроются в лесах, - предупредил слабым голосом бард, кивнув на удивленную голову старика. – И вернутся нескоро. А впереди зима. У меня остался их мед. Сытный мед.

Никак более не мог пожалеть селян бард и прибавил:

– Если только еще тюлений припас найти на берегу. Да сможет ли его поднести ко рту Йохан?

Позже узнал, о чем говорил бард: о береговых припасах северных мореходов. Потрошеного тюленя набивают рыбой и сбитыми чайками и закапывают на берегу. При будущей стоянке тухлый, но сытный пир готов даже без огня внешнего, как уже пареный огнем гниения. Не знаю, правда, смог бы или нет поднести толику такого дарового угощения к устам.

– К морю теперь не пойдем, - твердо сказал ярл. – Раз уж вернулся от берега назад так, как привелось вернуться назад, то по воде пути уже не будет. Значит, пойдем к Железным Лаврам в Гардарику посуху. «Срежем легким волоком», - так любил говорить отец, а я младенцем успел запомнить.