Железные Лавры
Шрифт:
И вот геронда Феодор захлестнул желанным и легким игом мое плечо – повесил на меня ту самую, подпаленную суму со святым образом Христа Пантократора внутри.
– Вот теперь могу сказать – и знаю, Иоанн, что не поколеблешься, как пламя масляной лампы от сквозняка, - изрёк геронда. – Судьбу не чай ту, кою чаешь. Помнишь слова Аврелия Августина? «Господи, избавь меня от того, чего я от Тебя желаю, а даруй мне, чего от меня желаешь Ты». Иными словами, если когда-нибудь захочешь жениться, то благословляю тебя жениться. Только не раньше, чем святой образ будет обретен. Вот за тех, кому его суждено через тебя
Поистине лукавый был набег мысли: «Не за тем ли, геронда, ты и не постригал меня в монахи, что прозревал в немыслимой тьме судеб мою женитьбу? Да на ком же! Не на той ли столь же немыслимой иноземке и варварке, коей и будет суждено обрести святой образ для своего племени?» Бес гордыни не стоит в сторонке, но вслух я не стал вопрошать – хотя бы на то уже ума хватало.
– Я провожу тебя, Иоанн, до причала, - сказал геронда.
Никогда раньше он так часто в один и тот же час не называл меня по имени – так и прощался.
– Корабль отойдет еще до рассвета, на твое счастье, - предупредил он мои оставшиеся расспросы. – Но, на твое счастье, - не в твою честь. Хозяин судна не хочет платить Никифору новый, введенный им налог. Законный груз повезет обратно, как контрабанду. Вот так, Иоанн, ты сам тоже оказываешься контрабандным грузом, за который земной налог не будет уплачен. Кесарю кесарево.
Мы покинули обитель той же, задней дверцею.
Когда же она во тьме закрылась за нами, уразумел, что начинается новая моего странствия –
[1] Пифос – большой глиняный сосуд.
[2] Месембрия – ныне Несебыр, древний город в Болгарии, на берегу Черного моря.
[3] Томис – древний город севернее Месембрия; в немв свое время отбывал ссылку великий римский поэт Публий Овидий Назон.
Глава 7
ГЛАВА СЕДЬМАЯ.
На ее протяжении надлежит дважды воскреснуть, еще не умерев – сначала на древе, затем в водах под льдом.
Безмерно радовался: вот, новый стадий первыми шагами торю сквозь темные камни Города вместе с герондой Феодором. Так росток начинает тянуться в глубине теплой и родной земли в еще незримое и чужое небо. Так плод начинает, еще неволей, плыть в теплой и утробной реке матери к свету. Он плывет узким материнским путем – к жизни, еще не зная тягот широких земных путей, ведущих, по большей части, в погибель.
Последнее, в чем исповедался геронде Феодору по дороге к водным безднам широких путей, было подозрение о покойном отце. Так и сказал геронде: грешен мыслью о том, что отец загодя готовил столь изощренный заговор как раз против царицы лишь ради спасения её же, царицы, и не знаю, откуда та мысль.
– Кто такие мудреные мысли носит, гадать недолго, да только и меня не обнес, - тотчас удивил и смирил меня геронда Феодор. – И не думай о том более, гони прочь. Помнишь, как Антонию Великому в пустыне сказано: судеб Божиих не испытывай, своей внимай. Словом, будешь на чужую слишком часто оглядываться, о свою споткнешься насмерть.
И вот, когда уже на краю земли поцеловал благословляющую руку геронды Феодора, он поднял уже обе свои руки, взял меня с двух сторон
– Ты уже не страшишься того, что будет впереди, но в глубине души опасаешься того, что оставляешь позади, Иоанн, - изрёк геронда Феодор.
Стоял спиною к морю и судну, кое притулилось к его земному краю, – и лик геронды предо мной вдруг засветился, как бы отражая пламя большого жаркого огня, разожженного у меня за плечами. Но то сияние не было отблесками погребального пламени на водах, лопатки мои не пекло смертью.
– А тебя ничто не должно тянуть назад, никакой страх тобою любимый. Ведь то наверно, что мы более не увидимся на земле, Иоанн, и так станет к лучшему, - продолжал вещать геронда Феодор. – Кровь и мученичество сюда более не придут, а грянут скорби, дурной смех и столь же дурные, как тот одержимый смех, недуги. То, если зреть здраво, хуже, неполезней первого. Провижу новые гонения, новая волна иконоборцев опрокинется на Город, когда уйдет и логофет Никифор. Иными словами, помолись за меня. И за царицу. И за Никифора. За всех, кого оставил на берегу еще живыми.
Весь водный путь до Месембрии, а потом и до древа, где меня приносили в кровавую жертву саксы, горевал, что тогда на пристани сил души хватило лишь на то, чтобы отдать геронде Феодору легко и радостно выполнимое, но и без того ежеденно исполняемое обещание – молиться за своего крёстного отца.
По клятвенном же том обещании на берегу словно опрокинулся навзничь – на палубу ночного корабля, освещаемого герондой Феодором, последним моим маяком.
Только в тот час, когда меня приносили в жертву саксы, вдруг уразумел, что иные слова в довесок к прощанию со своим крестным отцом стали бы лишним грузом в плавании. Плыть даже неволею в потоке судьбы стало бы куда тяжелее, ибо, как знают опытные путники, и в игле через сотню миль талант весу.
Саксы приносили меня в кровавую жертву, когда мы втроем с ярлом и бардом уже покрыли две трети сухопутного пути до баснословной гиперборейской родины ярла Рёрика Сивоглазого, до Гардарики. Путешествовал вовсе не ради дотошного сбора сведений о жизни народов, через земли коих проходил путь, потому – а более ради экономии драгоценной бумаги – упущу наблюдения тех мест, где не суждено было варварам обрести святого образа, как то и провидел геронда Феодор. А сразу перескочу без затруднений, как во сне, на ту поляну, где саксам приглянулось принести меня в кровавую жертву. Видели они там святой образ, но вовсе не с тем расположением духа, о коем надеялся геронда Феодор.
Поляна располагалась в глухой лесной чаще, но в нее сквозь крепостной заслон дерев уже просачивался стынущий своим порожним на века простором дух недалекого Германского моря. К нему стремился ярл Рёрик Сивоглазый в надежде обрести попутный корабль варягов и властью своей всесветной нелегкой славы доплыть до Гардарики, предварив приход зимы. Когда-то тем же путем, пусть и летним, ходил в Гардарику его отец, ярл Амлет Двурогий Щит. Тем же путем и возвращался через год в Ютландию с самой богатой, но зыбкой добычей – младенцем, коему судьба была стать ярлом самым сокрушительным в своих полезных для грешного мира неудачах, ведущих к самой уважительной и добросердечной, истинно неземной славе.