Железные паруса
Шрифт:
— Мне приятно знать, что ты не из тех расслабленных и не из одномоментных, которые никогда не держат слова и не имеют имени, что ты понимаешь меня точно так же, как и я тебя, что ты независим и упорен. Ты меня еще помнишь?
— Да, — Он почти не кривил душой, — последние годы я часто думал о тебе.
— Расскажи, какая я?
— Ты… стройная…
— А еще?
— У тебя приятные глаза с карими искринками.
— Еще?
— Ты умная, — сказал Он.
— Никогда не знала себя такой. Это не комплимент для женщины, — возразила она.
— Тогда как же? — спросил Он.
— Как тебе хочется, — сказала она. — Но это не комплимент.
— Да, я знаю… — начал Он.
Он хотел рассказать, о чем давно домыслил сам. Он почти собрался с духом.
— Ничего ты не знаешь. Как ты можешь знать то, чего не видишь, или то, чего не слышишь, а если слышишь, то искаженно.
— Я знаю…
— С-с-с… — она приложила палец к губам. — Это все человеческие кривлянья!
— Я знаю, — повторил Он, не расслышав.
— Ты не можешь ничего знать, мой дорогой, ты можешь только догадываться.
— Но мне кажется…
— Ты оперируешь лишь допущениями. Я сама ничего не знаю, — призналась она, — по крайней мере, того, — что выходит за рамки выделенной целесообразности, и зависимость моя от невидимого еще жестче, чем у тебя, потому что я из другого теста, потому что знаю — Сирены — это спираль-ловушка, точно так же, как и твой Громобой. Как тебе удалось его достать? А бессмертные Полорогие — всего лишь дубликат жандармов. Ну и что? Это еще не значит, что надо боготворить их и сидеть сложа руки. Возможно, они тоже ошибка, правда, не твоя.
— Никто и не сидит, — обиженно возразил Он.
— Конечно, — миролюбиво согласилась она, — но вечно бегает, даже с Громобоем.
— Хорошо, что я человек, — сказал Он.
Она выжидательно молчала.
— Хорошо, что я не посвящен, — добавил Он, — хорошо, что я просто из костей, крови и мышц, хорошо, что мне можно наплевать на сомнения и не дрожать при этом от страха.
— У тебя нет шансов, — устало произнесла она, — и это неоспоримый факт — все только и ждут, когда ты ошибешься. И тогда ты действительно попадешь в один из лабиринтов, где нет времени.
Быть может, она его чуть-чуть жалела.
— Значит, вы не ошибаетесь? — спросил Он.
— Я не знаю понятия "ошибка", — ответила она и покривила губами. — У нас нет допущений.
А «совести»? чуть не спросил Он.
— Пусть будет так, — сказал Он, — но я ошибусь сам и по собственной воле.
— Как те двое? — спросила она.
— Как те двое, — согласился Он.
— Но это глупо!
— Я не умею по-другому, — сказал Он.
— Люди упрямы, — обреченно вздохнула она, — как… как…
— … как бараны… — добавил Он. — Не придавай этому большого значения. Какая разница по сути, если никто не знает истины, если сомнения посещают вас, так же, как и меня, если мучения различаются лишь степенью градации, — конечно, если все это не великая мистификация.
— Великая мистификация? — переспросила она. — А вдруг это правда…
— … которой тоже нет…
— … это может быть только тысячной долей правды, — поправилась она, — но не более. Ты зря мучаешься. Таков мир. Миры, — поправилась она.
— Я только анализирую, — сказал Он.
— Самое бесполезное занятие…
— Мне скучно без этого, — сказал Он, — надо же чем-то развлекаться, — и подумал, что все-таки обхитрил, пусть только ее, но обхитрил, что она сама его кое-чему научила — хотя бы тому, что его сознание слишком зависимая штука, чтобы полностью полагаться на него. И еще Он подумал, что наконец-то разобрался, что такое Громобой, — о чем только догадывался и думал, как о талисмане или о фетише, но в любом случае, — что игра в солдатики с ним приятная вещь, но слишком затянулась и пора выбираться из нее, потому что у тебя начинают выбивать опору из-под ног простыми, ясными объяснениями об устройстве мира, а это недопустимо, как недопустимо убивать ребенка или вытаптывать траву, или ковыряться палкой в небе — даже по своему незнанию или убожеству, потому что это выхолащивает из тебя человека и делает похожим на железоголовых.
***
Он словно бы и не спал. В темноте еще кто-то был.
Она рядом громко и явственно позвала: "Карлос… Карлос…"
Лица что-то коснулось ощупью слепого. Пробежало, пощипывая, по скулам, и голосом Падамелона произнесло: "Пора…"
Он осторожно и медленно поднялся и, собирая одежду со стульев, сделал два шага к выходу.
Она по-прежнему спокойно дышала в темноте.
Он не верил, что она спит, и боялся, что окликнет его и тогда у него не хватит решимости уйти. Тогда я точно погиб, думал Он. Я знал мужчин, которые погибали из-за женщин. Это была сладкая, но все же смерть. Пускай в объятиях, но все же смерть, зыбучая, бессловесная пустота, мрак, бездна — глупая смерть.
Нельзя очеловечивать то, что нечеловечно, то, что только делает вид, что человечно, что призвано держать тебя в безупречной форме вечной приманкой страха, трепета, изумления. Но теперь, когда никого нет или почти нет, когда люди так же редки, как и ванны с горячей водой, мы поменялись местами. Теперь мы что-то вроде музейных экспонатов и на нас существует спрос и ведется планомерная охота, как на оленей или волков, без законов и ограничений, с всякими там капканами и ловушками — моральными и физическими, с умственным четвертованием и вивисекцией. А потом кому-то становится нас жаль, и они затевают игры под названием "сохранение вида" и выкидывают всякие коленца с жалостливыми Невидимками и гуманными разговорами о несуществующем, подслащивают жизнь конфеткой надежд и бросают в одиночестве на произвол судьбы, один на один со своими мыслями и называют это "самостоятельным развитием, обеспечивающим чистоту вида". К чему это ведет, известно, проходили, видели, не маленькие, научены рабским горбом.
И в общем-то, все по-своему правы, потому что каждый делает свое дело и будет делать, пока над ним тоже не затеют эксперимент и не перешибут хребет или не ограничат в свободе, и тогда равновесие восстановится, но это будет не скоро и не сейчас, а черт знает когда, тогда, когда мне ни до чего не будет дела или когда будет слишком поздно, если уже не поздно.
Она его отпускала. Снова делала мишенью, дичью. Он не знал, плохо это или хорошо и насколько его, собственно говоря, хватит теперь, после того, как ты кое-что узнал из того, Что над тобой и Что управляет или хочет управлять, возможно, даже безо всяких на то оснований, возможно, даже с большими претензиями на исключительность, чем требуется для этого несложного дела, или, наоборот, безо всяких претензий, — что в обоих случаях было опасным или уже стало опасным вслед за тем, как все изменилось и за тебя принялись основательно, словно ты — все человечество в единственном лице и все его грехи и страхи ложатся только на тебя одного, как старые заплаты, или долги, как невыполненные обещания или клятвы. И от этого ты самая дорогая и желанная добыча, смысл чьей-то жизни, чьих-то бредовых устремлений, карьеры или просто — послеобеденная отрыжка с небезупречным запахом.