Железные паруса
Шрифт:
Выстрелил, и в стекле возникло оплавленное отверстие с вывернутыми наружу краями и разлетающимися каплями. А те двое снаружи застыли с разинутыми ртами и стали падать, как оловянные солдатики, — один на тротуар, другой — на витрину магазина. Потом фигуры странно исказились. Он сразу не понял — в чем. Потеряли объемность, сделались, словно вырезанными из бумаги, и стали втягиваться в то, что образовалось и крутилось между ними — в то, что Он всегда наблюдал издали, но никогда вблизи, — розовый, пульсирующий шар. Вначале втянулись туловища и головы, потом мелькнули краги с болтающимися шнурками. И шар словно выпустил воздух — сжался, сколлапсировался, стал рубиновой вспышкой — совершенно не в масштабе улицы и домов, и беззвучно пропал, растаял, испарился.
— Вот как это бывает, — произнесла она изумленно. — Я и не знала.
— Падамелон не зря сидел в подвале, — согласился Он и похлопал по стволу.
— Да, — сказала она, — теперь я понимаю…
— Нам здорово повезло, — облегченно сказал Он. — Могло быть и хуже.
***
Листья шуршали под ногами, как забытые желания. Он давно не помнил с собой никого рядом, и теперь ему было даже немного приятно.
— Не беги так быстро, — попросила она.
— Я и не бегу, я убегаю, — пошутил Он.
Вдали, под косогором, виднелись река и мост через нее.
— Я еще не была здесь, — сказала она и остановилась.
— Теперь недалеко, — сказал Он, беспокойно оглядываясь.
Место было открытое и просматривалось ото всюду.
— Куда мы спешим? — спросила она, повязывая лоб цветной лентой. Волосы на затылке собрались в полукольцо, и она стала напоминать подростка.
— Нам надо спрятаться, — пояснил Он, — хотя бы до завтрашнего дня.
Зачем Он лгал. Если бы Он мог понять.
— От кого? — спросила она.
— От самих себя, — сказал Он.
Он не мог ей ничего рассказывать. Она и так знала больше его.
Они миновали стадион, открытый бассейн, какие-то здания с высокими колоннами и снова попали в парк. Дорожки уже совсем заросли, и под ногами с сухим, пистолетным треском ломались узловатые ветки.
— Мне совсем не хочется прятаться, — призналась она.
— Мне тоже, — согласился Он.
Город теперь спасал. Он казался единственным, что осталось ему как отдушина, как надежда, как реальность. Это была зацепка — уцелевший якорь.
Надо успеть, думал Он, пока я не совсем спятил, пока они меня окончательно не сбили с толка, пока я не лишился ясности мышления.
— А вдруг это тоже иллюзия? — спросила она.
— Тогда я пас, — сказал Он, поправляя на плече тяжелый Громобой, — проиграл по всем статьям. Тогда мне придется убираться. — Он чувствовал, что она испытывает сожаление. — Но у меня есть еще пес, — добавил Он с облегчением.
— Не ве-рю, — по складам произнесла она.
— Почему? — удивился Он.
— Потому что ты не производишь впечатление неудачника. Ты наперед знаешь, что делать.
Она чего-то от него хотела… может быть, тайного признания в том, о чем сама имела туманное представление.
— Если только мне не мешают, — ответил Он.
— Значит, ты сильнее всех?
— Кого? — удивленно переспросил Он.
Она впервые спросила о Наемниках, и Он насторожился.
— Ну тех, пучеглазых…
— Нет, слабее, всегда слабее, — признался Он.
Это тебе не подземные заводы Мангун-Кале, подумал Он, где ты можешь обвести вокруг пальца дурака-пангина, это тебе вечность, а с нею тягаться не стоит, потому что она видела и не таких ушлых ребят и решала не такие заумные ребусы.
— Но ты увереннее.
— Нет, — покачал Он головой, — и не увереннее.
— Тогда как же? — спросила она.
— Не знаю, — ответил Он.
Он действительно ничего не знал. Он только предположил, что надо действовать так-то и так-то, и действовал, и все всегда сходило с рук, словно ты чувствуешь вину или должен был чувствовать — за весь мир, за то, что ты последний человек в нем, за то, что ты не оправдал надежд, которые сам же и возложил на себя, за то, что ты занимаешься всем чем угодно, но только не главным делом, за то, что уже осень, а ты до сих пор тянет резину, ходит вокруг да около, как кот за мышью, за то, что ты трусишь, наконец.
Конечно, трушу, подумал Он. Но если ты нервами, кожей чувствуешь опасность, если ты ежеминутно, ежесекундно окружен панцирем враждебности, если ты не находишь конкретного врага, трудно решиться на что-то реальное просто так, ни с того ни с сего, потому что ты уже привык, потому что тебе даже нравится так жить, потому что иногда жертвой быть удобно, потому что, наконец, тебя просто приучают к подачке под названием жизнь.
Собственно, ведь для чего-то я здесь. Не сон, не явь, не прошлогодний снег — последний рубикон, через который кто-то не может перепрыгнуть и мается этими хромыми, одноглазыми, ловкими, красивыми, прозрачными и железными. Все-все подталкивают куда-то, вроде бы ненароком, бочком-бочком к пропасти, к преисподней, к утилизации; и все решают только свои проблемы — как бы набить желудок или переспать с женщиной, или сыграть в пинг-понг, и при этом не обжечься на промашке, без ответственности, без последствий, по наименьшему сопротивлению, думая при этом, что они самые правильные и безупречные.
Где-то сзади загрохотало:
"Бух-х-х!.. бух-х-х!.."
Но это всего-навсего рассыпался балкон на гостинице.
— Оказывается, я тебя совершенно не знаю, — произнесла она удивленно, когда они заскочили в магазин, чтобы найти что-нибудь съестное.
— Я тебя тоже, — сказал Он, открывая ящик с консервами.
— Я возьму кофе и шоколад, — сказала она, разглядывая его поверх прилавка с таким интересом, что ему стало немного не по себе.
— И захвати свечки, — попросил Он.
— Ты моя самая большая загадка, — призналась она.
— Почему? — удивился Он.
— Потому что это так и есть. — Кивнула она. — И больше объяснять не имеет смысла, потому что любое объяснение — это ложь, запутывание самой себя, создание иллюзии знания.
Она жалко улыбнулась. Они никогда не были душевно близки, лишь одно лето, короткое лето связывало их.
***
Потом они все время бежали вниз к реке — улочками, вдоль арок и монастырских стен, и сзади все наваливалось-наваливалось страхом, ужасом, потому что вот-вот должны были проснуться Сирены.