Железный бурьян

Кеннеди Уильям

— Куда ее тебе поставить?

— Туда, откуда взял.

— Сам-то поднимаешь такие? — спросил Френсис.

Росскам встал и, без видимых усилий оторвав бочку от земли, поднял выше колен.

— Так ты в приличной форме должен быть, если такие таскаешь, — сказал Френсис. — Тяжелая дура.

— Эта, по-твоему, тяжелая? — сказал Росскам и вскинул бочку стоймя на плечо. Потом спустил ее на грудь, перехватил и поставил на землю.

— Всю жизнь поднимаем, — сказал он.

— Да уж вижу. Это все — твое добро?

— Все мое. Не раздумал

работать?

— Сколько платишь?

— Семь долларов. А работа до темноты.

— Семь. Немного за ручную работу.

— Другие хватаются за такую.

— Надо бы восемь или девять.

— Найдешь лучше — берись. На семь долларов люди семью кормят целую неделю.

— Семь пятьдесят.

— Семь.

— А-а, ладно — один черт.

— Залезай на телегу.

Проехав на тележке минуты две, Френсис понял, что к вечеру копчик будет жаловаться, если доживет до тех пор. Тележка подскакивала на гранитных плитах и трамвайных рельсах; ехали молча по ясным утренним улицам. Френсис радовался солнечному свету и, глядя, как люди этого старого города встают на работу, открывают магазины и рынки, выходят навстречу дню имущества и прибыли, чувствовал себя богатым.

На трезвую голову Френсис всегда тяготел к оптимизму; долгая поездка на товарном поезде, когда выпить было нечего, открывала новые горизонты выживания, и, случалось, он даже сходил с поезда, чтобы поискать работу. Он чувствовал себя богатым, но чувствовал себя мертвым. Он не нашел Элен, он должен ее найти. Элен снова пропала. У этой женщины просто специальность такая — пропадать. Может, пошла куда-нибудь в церковь. Но почему не зашла в миссию за кофе и за Френсисом? Почему, черт возьми, каждый раз из-за нее Френсис должен чувствовать себя мертвым?

Тут он вспомнил статью о Билли в газете и повеселел. Первым ее прочел Махоня и дал ему. Статья была о сыне Френсиса, и написал ее Мартин Догерти, журналист, некогда живший рядом с Феланами на Колони-стрит. Билл оказался замешан в похищении племянника Патси Маккола, местного политического босса. Племянника вернули целым и невредимым, но Билли влип, потому что не донес на предполагаемого похитителя. Мартин написал статью в защиту Билли и назвал Патси Маккола нечистым на руку честолюбцем за то, что он подло обошелся с Билли.

— Ну и что, нравится тебе? — спросил Росскам.

— Что? — спросил Френсис.

— Сексуальные штуки, — сказал Росскам. — По женской части.

— Я теперь мало об этом думаю.

— У вас, бродяг, много всяких вывертов по этой части, правильно я говорю?

— Некоторые это любят. Я — нет.

— А как ты любишь?

— Да я вообще уже не люблю. Скажу тебе честно. Я свое отгулял.

— Такой мужчина? Сколько тебе? Пятьдесят пять? Шестьдесят два?

— Пятьдесят восемь.

— А нам семьдесят один, — сказал Росскам. — И ничего не отгулял. По четыре-пять за ночь заделываю моей старухе. А днем — не сочтешь.

— Что — днем?

— Женщины. Сами просят. Ездишь от дома к дому, тебе предлагают. Не при нас это придумано на свете.

— Я никогда не ездил от дома к дому, — сказал Френсис.

— Я полжизни ездию от дома к дому, — сказал Росскам. — И знаю, что и как. Предлагают.

— И с триппером, поди, на короткой ноге.

— Два раза за всю жизнь. Лекарством пользуешься — он проходит. Эти женщины, они не так часто злоупотребляют, чтобы заразиться. Голод у них, а не триппер.

— Кладут тебя в постель в старой одевке?

— В подвале. Они в подвале любят. На дровах. В угле. На газетах старых. Идут за мной по лестнице, нагибаются над газетами, буфера показывают или юбку передо мной на лестнице поднимут, другое показывают. Самая лучшая тут из последних была у меня на четырех урнах. Очень шумно — но женщина… Что она говорила — у тебя язык не повернется повторить. Горяча, ух, горяча. Сегодня утром мы ее навестим, на Арбор-хилле. Ты на телеге подожди: это недолго, если ты не против.

— С чего мне быть против? Телега твоя, ты начальник.

— Это правильно. Я начальник.

Они выехали на Северный бульвар, а оттуда на Третью улицу — всё под гору, чтобы не замучить лошадь. Ехали от дома к дому, грузили старые часы и разбитые приемники, бумагу без конца, две коробки увечных книг по садоводству, банджо со сломанным грифом, банки, старые шляпы, тряпье.

— Вот, — сказал Росскам, когда они подъехали к дому страстной дамы. — Хочешь, погляди в подвальное окошко. Она любит, чтоб смотрели, а мне все равно.

Френсис помотал головой и остался на тележке — глядеть на Третью улицу. Он мог бы восстановить ее всю по памяти. Детство, молодость проходили на улицах Арбор-хилла, девочки открывали в себе желания, мальчики на этом открытии грели руки. Шайка в проулках подглядывала за раздевавшимися женщинами, а однажды они наблюдали предварительные ласки голых мистера и миссис Райан, покуда те не выключили свет. Джон Килмартин дрочил во время этого спектакля. Воспоминание возбудило Френсиса. Хотел ли он женщину? Нет. Элен? Нет, нет. Он хотел снова подглядывать за Райанами и вместе с ними достигать готовности. Он слез с тележки и зашел за дом, где жила горячая дама Росскама. Он ступал тихо, прислушиваясь, и до него доносились стоны, невнятные слова и звук усталости металла. Он присел на корточки и заглянул в подвальное окошко: вот они, на урнах, штаны у Росскама спущены на туфли, а под ним дама в платье, задранном до подбородка. Когда Френсис разглядел их, стали внятны и голоса.

— Ох как, ох как, — говорил Росскам. — Ох как, ох как.

— Ох, я люблю, — говорила горячая дама. — Ох, я люблю. Ох, я люблю.

— Ох, любишь, — говорил Росскам. — Ох как, ох как.

— Суй мне, — говорила горячая дама. — Суй мне, сунь, сунь, сунь, сунь мне.

— На тебе, — говорил Росскам. — На тебе.

— Ох, еще, еще, — говорила дама. — Я злая баба. Еще, еще.

— Ох как, ох как, — говорил Росскам.