Железный бурьян
Шрифт:
— Думаю, все это ты уже съел, — сказала она.
И они вместе поднялись на заднее крыльцо.
Увидев, как его дочь, в цветастом фартуке, нагнувшись к духовке, поливает соусом птицу, Френсис подумал: не для такого наряда работа. На одной руке у нее были часы, на другой браслет, на безымянном пальце целых два кольца. Туфли на высоких каблуках, шелковые чулки с выпуклым швом и лиловое платье предназначались, конечно, не для кухни. Темные короткие волосы были завиты мягкой волной, губы накрашены, на щеках румяна; длинные ногти покрыты темно-красным лаком. Она была немножко, а может и не
— Как живешь, Маргарет? — сказал Френсис, когда она выпрямилась и увидела его.
— Хорошо живу. Твоими молитвами.
— Ага. — Френсис отвернулся и сел за стол напротив Билли.
— Оставь его в покое, — сказал Билли. — Он только что пришел, черт возьми.
— Он-то нас оставил в покое. И меня. И тебя.
— Да кончай ты эту канитель, — сказал Билли.
— Я говорю как есть.
— Так ли? — спросила Энни. — Ты уверена, что все так и есть?
— Да уж как-нибудь. И не собираюсь лицемерить и встречать его с распростертыми объятиями после всего. А то заявляемся вдруг с индейкой — и все прощено.
— Я на прощение не рассчитываю, — сказал Френсис. — За эту черту я давно перешел.
— И куда же ты пришел?
— Никуда.
— Вот в этом я ни капли не сомневаюсь. А раз никуда, почему ты тут? Чего ради явился как призрак и суешь нам тощую индейку, когда мы тебя давно похоронили? Расплатиться ею хочешь за двадцать два года, что мы без тебя обходились?
— В этой индейке пять кило шестьсот, — сказала Энни.
— Я понять хочу: зачем ты ушел из своего ниоткуда и пришел сюда? К нам. В дом, который ты не строил.
— Я тебя построил. И Билли. Помог построить.
— Лучше бы не помогал.
— Заткнись, Пег! — крикнул Билли. — Что за язык поганый! Заткнись, черт бы тебя взял!
— Он пришел в гости, только и всего, — тихо сказала Энни. — Я уже спросила его, хочет ли он остаться, и он сказал: нет. А если бы захотел, конечно, остался бы.
— Да? — сказала Пег. — Так все уже решено?
— Нечего тут решать, — ответил Френсис. — Мать же сказала: я не останусь. Я уйду. — Он дотронулся до солонки и перечницы, отодвинул к стене сахарницу.
— Уйдешь, — сказала Пег.
— Обязательно.
— Слава богу.
— Ну все, хватит! — заорал Билли, вскочив со скамьи. — В тебе чувства столько же, сколько в гремучей змее.
— Извините за то, что у меня вообще есть чувства, — сказала Пег и вышла из кухни, шваркнув дверью. Дверь открывалась в обе стороны и еще долго продолжала качаться туда и сюда.
— Суровая дама, — сказал Френсис.
— Да она шелковая, — отозвался Билли. — Но головку, когда надо, поднять умеет.
— Она отойдет, — сказала Энни.
— Я привык, что люди на меня кричат, — сказал Френсис. — У меня кожа как у бегемота.
— В этом доме она не помешает, — сказал Билли.
— А где мальчик? — спросил Френсис. — Он все это слушал?
— Он на дворе, играет с твоим мячом и перчаткой.
— Перчатка не моя, — сказал Френсис. — Я дал ему мяч с автографом Тая Кобба. А перчатка эта твоя. Хочешь отдать ему, я не против. Да и перчатка-то так себе против нынешних. Его перчатка вдвое лучше той, что у
Билли кивнул и отвернулся от Френсиса.
— Ладно, — сказал он. И, вскочив, вышел из кухни, чтобы отец не увидел (все равно увидел), что у него перехватило горло.
— Хорошим парнем вырос Билли, — сказал Френсис. — Крепких ребят ты вырастила, Энни.
— Могли быть покрепче, — ответила она.
На фоне черного неба двор, залитый новым светом, снова завладел вниманием Френсиса. Мужчины, мальчики и даже собаки держали зажженные свечи — собаки боком, в зубах. У Рябого Макмануса — все не как у людей — свеча стояла на котелке. Это был сад церковных служек, поджигавших сам воздух, и на глазах у Френсиса служки разразились песней — но песней без смысла: сколько ни прислушивался Френсис к их напеву, он не мог разобрать ни слова. Текст был бессложный, как тишайший свист вьюрка или пыхтение древесной квакши. Наблюдая это представление (а наблюдал он с суеверным страхом, ибо оно превосходило все, что он мог ожидать от сновидения, забытья или даже одного литра крепленого), Френсис ясно понял, что происходит оно на такой арене его существования, над которой он еще меньше властен, чем думал тогда, когда Альдо Кампьоне сел в автобус. Сигналы из этого шлюза времени были зловещи, призраки совершенно лишены юмора. А затем, когда он увидел, как Шибздик (который знал, что за ним наблюдают, и знал, что ему не место в этой компании) вставил свечку горящим концом в яму на затылке, и когда наконец узнал в напеве служек Dies irae [16] , ему стало страшно. Он зажмурил глаза, он закрыл лицо ладонями и попытался вспомнить кличку своей первой собаки.
16
День гнева (лат.) — начальные слова католического песнопения, исполняемого во время отпевания.
У него была колли.
Вернулся Билли с сухими глазами, сел напротив Френсиса и предложил ему еще сигарету; тот взял. Билли налил себе пива, выпил и после этого сказал: «Джордж».
— Ах, боже мой, — сказала Энни, — совсем забыли про Джорджа. — Она ушла в комнату и оттуда крикнула наверх: — Пег, позвони Джорджу и скажи, что он может идти домой.
— Оставь ее, я сам позвоню, — крикнул ей Билли.
— Что с Джорджем? — спросил Френсис.
— Тут как-то вечером за ним пришла полиция, — сказал Билли. — Патси Маккол навалился из-за меня на семью. У Джорджа лотерейный пункт, и они, видно, хотели завести дело о содержании игорного заведения, хотя разрешение он получил. Спрятался в Трое, барбос, сколько дней в норе просидел. Но теперь я чист, значит, и он тоже.
— Однако прибрали Макколы к рукам кое-что в городе.
— Не кое-что, а все. Тебе-то хоть заплатили за то, что столько раз регистрировался?