Железный Густав
Шрифт:
— Быстрее, Тинетта! Прячься за мою спину! И, ради бога, держись за мой хлястик!
Впереди рослый мужчина, высоко подняв руки, пробивался по тесному проходу, оставленному толпой. Гейнц кинулся за ним следом. Как и другие, он прикрывал рукой лицо и глубоко вобрал голову в плечи. По ощущению тяжести за спиной он знал, что Тинетта не отстает.
Но вот толпа сомкнулась. Посыпались побои, раздались крики: «Шибер! Хапуга! Предатель! Шкурник! Кот паршивый! Сутенер!» Какая-то женщина плюнула ему в лицо… Ничего перед собой не видя
А тот напропалую ломился вперед! Он тараном рассекал толпу, старясь нигде не задерживаться, отстраняя широкими плечами тех, кто пытался его задержать, не отвечая на возгласы, не давая сдачи и только неудержимо продвигаясь вперед, все вперед…
Осыпаемый оскорблениями, плевками, ударами, Гейнц утешался тем, что ощущал за спиной, как то сильнее, то слабее цеплялись за его хлястик руки Тинетты. Нельзя было и помыслить о том, чтобы оглянуться назад или переброситься словом. Только раз он вскрикнул, когда какая-то женщина, изловчившись, хоть он и прикрыл лицо рукой, вонзила ему в щеку что-то острое, должно быть, вязальную спицу. С минуту он чувствовал жгучую боль, но потекла кровь, и боль утихла…
Когда же этому придет конец? Площадь сама по себе небольшая, треугольная, в другое время ее можно пересечь за две минуты! А ему казалось, что прошел уже не один час. Все дальше, все глубже зарывался он в толпу — побои не ослабевали… Кто-то подставил ему ножку, он чуть не растянулся на мостовой, на этот раз спасла рука, удерживавшая его сзади…
И вдруг все миновало — еще один слабый неловкий удар… Гейнц увидел, как рослый человек впереди вдруг повернулся к чахлому пареньку, который ударил его последним.
Здесь стояли одни зеваки, которых привлекло это зрелище. Площадь осталась позади, они вышли уже на какую-то улицу…
— Ты поднял на меня руку, щенок паршивый! — заорал здоровяк, давая волю своему гневу после испытанного унижения. — Я тебе покажу, как драться!
И он бросился на отступающего паренька — толпа зароптала…
— Пошли! Пошли! — торопила Тинетта. — Прочь отсюда! Хватит с меня этого удовольствия.
Теперь они шли рядом посреди мостовой, торопясь уйти подальше. Они все еще чувствовали на себе враждебные взгляды, любопытствующие, злорадные, испуганные. Но вот они свернули за угол, и Гейнц взял Тинетту под руку.
— Не поискать ли машину? — спросил он, задыхаясь. — Тебе очень досталось, Тинетта?
Она оттолкнула его руку.
— Но прикасайся ко мне! — почти крикнула она. — Ты такой же, как они, ты тоже немец!
— Но пойми же, Тинетта! Это бедные изголодавшиеся люди, они не понимают, что делают! Мы и в самом деле нехорошо поступаем — в такое время шатаемся по кабакам. Ведь это же понятно, людям приходится так трудно. Они, естественно, завидуют…
Он говорил взволнованно и бессвязно. Пусть его избили и изругали, он чувствовал, что били и ругали не зря. Он был на стороне этих людей, их гнев был ему понятен, даже в своем заблуждении они оставались его братьями. «Даже и в моем заблуждении — ведь и я заблудился, — чувствовал он. — И несравненно больше, чем эти люди…»
— Что ты говоришь, Тинетта?..
— Все вы друг друга стоите! — восклицала Тинетта с горечью. — Все вы — серое, хмурое, тупое мужичье, вот вы и ненавидите свет, смех, веселье! Вы бы рады и весь мир сделать таким же серым, хмурым, он бы вам подошел под настроение! Вы убиваете всякую радость…
«Неправду она говорит, и мы были когда-то веселы, — думал Гейнц. — Мы только все растеряли за эти ужасные годы. А может, мы и правда никогда не умели веселиться по-настоящему?..»
— Вы, немцы, — продолжала она горячо, — вы любите одну лишь смерть! Вы только и говорите что о смерти, о конце. Умереть с достоинством, говорите вы! Дурачье, подумаешь, большое дело — умереть. Жить надо уметь, понимать, что такое жизнь — прекрасная, веселая жизнь, какой живут у меня на родине! С тех пор как я здесь, я еще ни разу не смеялась от души!
— Неправда! — воскликнул Гейнц. — Тинетта, Тинетта, как часто ты радовала нас своим смехом!
Но она не слушала его.
— Потому-то вы и затеяли с нами воевать, что ненавидите смех, ненавидите жизнь. Вам бы хотелось, чтобы весь мир был на ваш образец — так же насуплен, так же скучен, как вы… Нет, не зря вы проиграли войну!
В глазах ее горела ненависть. Они стояли перед освещенной витриной какого-то кабачка. Она смотрела на Гейнца, словно он ей враг, — он, серьезный, мрачный, печальный, любящий смерть и ненавидящий жизнь… Ей бросилась в глаза ранка у него на щеке…
— Ах, вот как, тебе досталось? Что ж, поделом, — будет тебе памятка от твоих сестер. А ты еще говоришь: они не понимают… Я бы им сказала, что я думаю об их поведении!
— Пойдем, Тинетта, — взмолился он. — Зря ты себя растравляешь. Едем домой… Эрих будет беспокоиться…
— Домой? — воскликнула она. — Думаешь, я так легко сдамся? Ни за что на свете! — Она огляделась кругом и увидела вывеску «Бар Наполи». — Пошли сюда! — сказала она повелительно. — Именно сейчас! Теперь я все вечера буду просиживать в барах, именно теперь!
— Поехали лучше домой! Чего мы здесь не видали?! Ведь скука смертная! Да и настроенье пропало. Не потому, что я боюсь…
— Идешь ты или нет? А то я пойду одна!
— Прошу тебя, Тинетта…
— Последнее слово: идешь?
— Будь благоразумна, Тинетта, ведь нет же смысла…
— Значит, я иду одна. Но если ты меня сегодня бросишь, Анри, больше к нам не приходи, слышишь?
— Нет, нет и нет! Я не пойду…
— Ладно, ну и оставайся со своей серостью, серячок несчастный! Станешь опять грязным распустехой, как они!
— Тинетта!
Но она ужо устремилась в дверь. Ушла. Исчезла.