Железный Густав
Шрифт:
— Это из-за меня? — вскинулась Ирма. — Что за глупости, Гейнц!
— Заходи, Гейнц, не бойся! — вторит ей Гертруд. — Она держит себя вполне…
— Здравствуй, Эва! — говорит Гейнц, но в тоне его не слышно обычной уверенности. — Давно не виделись, а? Успели состариться — верно? А вы тут, оказывается, революцию сделали? Ужасно, правда?
И сразу же повернувшись к Тутти:
— Я должен тебе кое-что показать. Видишь — вложил в дело грош и основал архив революции!
Он вытащил из кармана газетный лист, развернул, чтобы все могли
— Ну, что скажете?
— «Роте Фане» [13] — орган союза спартаковцев», — прочитали все.
— Первый номер — с пылу, с жару! Колоссально, а?
— Красное знамя? — поморщилась Тутти. — А я-то всю жизнь считала, Гейнц, что черно-бело-красный — вполне достойный флаг!
— Ну ясно! Никто не возражает. Но ты не вникла в суть дела, Тутти! Ты только погляди как следует, ведь это же наш добрый старый «Скандал-анцайгер». Братва просто-напросто его прикрыла, вернее, перекрестила… Как подумаю, что отцу нынче вечером вместо его любимого «Локаль-Анцайгера» сунут в дверную щель «Роте Фане»… — И Гейнц довольно ухмыляется.
13
«Красное знамя» ( нем.)
— Чего же ты радуешься, Гейнц? — спрашивает с горечью Тутти. — Я тебя не понимаю! Они же попросту забрали газету у владельца, можно сказать, украли…
— Что ж, на то и революция, Тутти…
— А раз так, подите вы с вашей революцией! Вот Эва рассказывает, уже и острожников выпускают из тюрем, ты говоришь — у владельцев воруют газеты, и это называется революцией! А по-моему, одна подлость!
— Говорила тебе — не покупай! — отозвалась Ирма. — Когда срывали погоны, тоже были красные флаги, и когда мы удирали с митинга, потому что думали — стреляют, тоже кругом были красные флаги…
— Вы, видно, много чего повидали сегодня…
— Да, много чего, и я вам все расскажу, но сперва полюбуйтесь…
Гейнц не мог удержаться: чтобы вознаградить себя за неудачу с газетой, он достал из кармана пропуск в рейхстаг и рассказал, что произошло с ними до и после получения пропуска.
Услышав о сорванных погонах, Тутти поджала губы.,
— Это были унтер-офицеры, в самом деле унтер-офицеры, Гейнц?
— Да, но какой же я дурак, что рассказал тебе! Зря только тебя расстроил, Тутти!
— И это сделал твой брат? Он не подумал о том, что Отто…
— Я всегда терпеть не могла Эриха, — вмешалась Эва. — Он был папенькиным любимчиком…
— Ну, уж нет, любимицей была, собственно, ты…
— Нет, Малыш, в меня отец был просто влюблен, а в Эрихе он действительно души не чаял. Эрих одной своей улыбкой мог от него всего добиться.
— Эрих — ничего не скажешь, малый продувной, — подтвердил Гейнц.
— Он шут гороховый и юбочник! — поддержала Ирма.
— Покажи мне пропуск, Гейнц! — попросила Тутти.
— «Совет рабочих и солдат», — прочитала она штамп. — Но ведь солдаты еще не вернулись с фронта!
Она отдала пропуск Гейнцу.
— Если ты меня послушаешь, Гейнц, ты сунешь пропуск в печку вместе с газетой!
— Как? Не сходить в рейхстаг? Да ведь это же страшно интересно, Тутти! Я же не ради Эриха иду! На Эриха мне наплевать! Но я ничего не знаю о революции. А знать надо! Что за Союз Спартака? Почему мой благородный братец ворует у Либкнехта его слушателей? Ведь Либкнехт как будто тоже социал-демократ? Во всем этом надо разобраться!
— Да стоит ли разбираться, Гейнц? — волнуясь, отозвалась Тутти. — Ты сам говоришь, в революции нет ничего хорошего. Уж если срывают погоны…
— Ах, Тутти, надо же понимать! — развел руками Гейнц. — Нельзя же так, чохом: в революции нет ничего хорошего! В тебе говорит чувство…
— А разве чувству не надо верить?
— Да, пожалуй! Да, конечно! Но одного чувства тоже мало. А голова у нас на что? Надо еще и знать!
— И ты рассчитываешь что-то узнать у Эриха? — спросила Эва со злобой — Чудак ты! Он только голову тебе морочит, чтобы ты чего не сболтнул отцу.
Гейнц стиснул губы. Он знал, что Эва никогда не жаловала Эриха, да и сам он, впрочем, тоже… Но нельзя же злобствовать, как Эва, и заранее видеть одно плохое только потому, что это касается Эриха.
— Видишь ли, Тутти, — обратился он к невестке, игнорируя Эву. — Прости, что я опять возвращаюсь к тяжелому для тебя разговору, к этой истории с погонами. Ты возмущена! Но ведь на улице были сотни людей и даже инвалиды войны — ты заметила, Ирма?
Ирма кивнула.
— И если ни у кого не поднялась рука, если даже старые фронтовики считают, что с погонами надо покончить, значит, тут что-то другое, а не одна только подлость. В этом должен же быть какой-то смысл.
— Подлость остается подлостью! — ответила Тутти непреклонно. — Я не понимаю, какого смысла ты ищешь, Гейнц? Несправедливость остается несправедливостью.
— А я и не защищаю несправедливость, — заупрямился Гейнц. — Я только хочу понять, почему…
— А мне и понимать не надо. О таких вещах я слышать не хочу, — с горечью сказала Тутти.
— Ты не права, Тутти, не права! — возразил Гейнц. — Ты тоже поступала не всегда, как надо, и считала себя вправе так поступать.
Тутти посмотрела на него с недоумением:
— Я так поступала?
— Ты тоже доставала яйца и масло, где только могла, и говорила, что так и надо!
— Так это же совсем другое! — почти выкрикнула Тутти. — Да как у тебя хватило духу, Гейнц, попрекнуть меня этим! Что же мне было, детей голодом морить?
— Конечно, тут другое, Тутти, — жалостливо сказал Гейнц. — Я вовсе не хочу тебя огорчать. Но есть такие, что и больше голодают, и судьи — а ведь им виднее — считают это незаконным.