Железный маршал
Шрифт:
— Вы ему доверяете? Он же владелец салуна.
— Я никому не доверяю. Даже вам. Но, по-моему, Гринвуд честный человек.
— Многих честных людей соблазнили деньги. Кому-то нужно побольше, кому-то поменьше, вот и вся разница. Последний год муж работал очень много и заработал семьсот долларов. Достаточно хорошо. Вряд ли мистер Холмструм или мистер Гринвуд заработали больше, поэтому я представляю, что такое двести пятьдесят тысяч долларов.
— Мэм? Большую часть своей жизни я общался с преступниками, но честные люди, которых я знал… не думаю, чтобы кто-нибудь из них продался даже за большую цену. Мне не верится, что ваш муж польстился бы на нечестные деньги.
Она хотела повернуться, но задержалась.
— Шериф, кто та молодая женщина, что живет в отеле и часто ездит верхом?
— Она говорит, что ищет землю под ранчо. Они с отцом хотят купить здесь землю. — Он помолчал. — Но живет она не в отеле.
— Не в отеле? А где же?
— Не имею понятия, мэм. Она всегда аккуратна, ее одежда не пыльная, свежая и чистая. Но живет она не в отеле.
Холмструм стоял за прилавком своего магазина. Близоруко щурясь, он посмотрел на Шанаги и улыбнулся:
— Вот и вы зашли в мой магазинчик, шериф? Чем могу быть полезен?
— Ищу Карпентера.
— Карпентера? Нет, по-моему, сегодня я его не видел. — Он махнул рукой. — Но кто знает? Мы видимся часто, а один день так похож на другой. Он не в кузнице?
Шанаги покачал головой. Ему нравился магазин и приятный запах сухих продуктов, ветчины, свежеотрезанных кусков жевательного табака, новой кожи седел, уздечек и кофе из кофемолки.
— Иногда, шериф, мне кажется, что вы слишком уж беспокоитесь. Когда придут люди Паттерсона, поговорите с ним, может, он вас послушает.
— Может быть. — Том выглянул в окно на пустынную улицу. Дунул ветер, закрутил пыль, затем осторожно опустил ее на дорогу. Шанаги подошел к огромной круглой головке сыра под стеклом, поднял ее и, отрезав для себя кусочек с края, вернулся к прилавку.
— Наверное, мне надо ехать в Нью-Йорк, — пробормотал он. — С тех пор как я здесь появился, думаю не о себе, а о других и становлюсь мягкотелым.
— Наш городок маленький, — согласился Холмструм. — И развлечений маловато.
— Откуда вы родом, Холмструм? Из такого же городишки?
— С фермы, — ответил тот. — На ферме я родился. На ферме я и жил. Работал много — утром, днем и вечером и всегда думал о местах, где живется лучше, чем на ферме. Думал о женщинах, о нежных, теплых, прекрасных, надушенных женщинах. На ферме таких не видел. Моя мама умерла прежде, чем я запомнил ее лицо. Остались одни мужчины. Отец заставлял нас работать. Мы только и делали, что работали.
— Поэтому вы перебрались на Запад?
— Сначала ходил на барже, потом приехал в Чикаго и опять работал. Скопил немного денег. Я всегда обращал внимание на обеспеченных людей и всегда им завидовал, старался попасть туда, где бывали они, и смотрел на них. Это богатые люди. Их женщины нежные и изящные, и, когда они, выходя из карет, проплывали мимо меня, я чувствовал запах их духов. Поэтому сказал себе, что когда-нибудь… — Он прервал свои излияния. — Мальчишеская глупость, вот что это. Теперь у меня есть хорошее дело. Скоро я буду богатым человеком.
— Что случилось с фермой? И вашими братьями, которые там остались?
Холмструм пожал плечами:
— Отец умер. Ферму поделили на пятерых. А братья мои преуспели. У одного магазин, как и у меня. У другого — банк.
Шанаги доел сыр.
— Если бы вы остались, то могли бы стать банкиром. Но никогда не увидели бы всего этого. — Том развел руками.
Холмструм пристально посмотрел на него:
— Вы думаете, что я влюблен в прерию? Ошибаетесь, я мечтаю открыть большое дело в большом городе. И своего добьюсь.
Том усмехнулся:
— И найдете надушенную женщину… или уже нашли?
Холмструм опустил голову и взглянул на шерифа поверх очков.
— Когда-то я думал, что встретил такую женщину. Ей захотелось пойти в какое-нибудь приличное место. Я надел свой новый черный костюм и отвел ее в ресторан. Мы ели и разговаривали, не помню о чем — только о вещах, о которых я не имел ни малейшего представления. — Торговец помолчал. — Я никуда ее больше не водил. А ужин, — добавил он, — стоил столько же, сколько я зарабатывал за неделю. Один ужин! Когда-нибудь все изменится. Я буду часто ужинать в ресторанах и не думать о цене. У меня появится много таких женщин, и они не посмеют плохо обо мне думать.
— А та подумала плохо?
— Я никогда ее больше не видел. Когда приходил, мне говорили, что ее нет дома. Или что она «не принимает».
— Не повезло. Но такое может случиться с каждым. — Шанаги подумал о Джейн Пендлтон. Какой же дурак Холмструм! С ним такого не выйдет. Ни за какие коврижки! Он не даст сделать из себя дурака.
К ужину весь город знал, что Карпентер исчез. Все лошади стояли на месте. Седло висело на месте. Револьвер, винтовка, ружье — все было на месте. Но Карпентер как в воду канул.
Когда Шанаги вошел в ресторан, судья сидел за одним из столиков. Том запомнил его с того самого вечера, когда какой-то человек пришел сказать, что Риг Барретт не приехал. Увидев Тома, судья кивнул и протянул руку.
— Шериф? Я судья Макбейн. То есть судья по необходимости. Когда-то в Иллинойсе я действительно был судьей, а здесь — всего лишь адвокат, пытающийся заработать себе на жизнь.
— Нам нужен судья, и нам нужен суд.
— Наверное, вы правы. Иногда я думаю, чем меньше законов, тем лучше. Мы, американцы, любим жить по заведенному порядку, хотя другие нации о нас другого мнения.
Макбейн был небольшим, коренастым мужчиной с выпирающим животиком и густыми усами, закрывавшими верхнюю губу и большую часть нижней. Жилет пересекала массивная золотая цепочка, на которой в качестве брелоков висели золотой самородок и лосиный зуб.
— До меня дошло, что пропал наш кузнец.
— Да, его никто не видел с утра. Но в городе все лошади на месте.
Судья погладил указательным пальцем усы, вначале справа, потом слева.
— Он ко мне заходил. — Как бы между прочим заметил Макбейн. — Утверждал, что лошади тех людей, которых вы привязали на улице, исчезли.