Железный поход. Том пятый. Дарго
Шрифт:
Шамиль замолк и, закрыв глаза, воздел руки ладонями кверху. Беззвучно прочтя молитву, он огладил себе руками лицо, соединив их в конце бороды.
– Э-э! Шакал-гяур! Гавары что… в свой защита! Гавары, сабака, если можищ-щ!! – истошно выкрикнул кто-то из толпы на ломаном русском.
В воздухе повисло напряжение. Горцы продолжали молча пожирать офицеров взглядами. Разъяренная толпа была похожа на голодную, лютую волчью стаю.
Русские, теряя самообладание, лихорадочно переглядывались, указывали на белый флаг, тщетно пытаясь объяснить озверевшей толпе, что парламентеры неприкосновенны.
Граф Извинский, остававшийся
Видел Жорж растерянность и на лице бравого, широкоплечего ротмистра Лунева из Дагестанского отряда князя Бебутова. Белая папаха, сбитая по-казацки набекрень, придавала ротмистру прежде беспечный и ухарский вид, но сейчас… тень смятения гуляла по его мужественному, с сабельным шрамом через левую бровь, лицу… И надетая набекрень папаха казалась нелепой деталью в его костюме.
Пожалуй, достойнее других выглядел Дмитрий Макарович Лужин, опытный кавказский офицер из 3-го батальона Апшеронского полка. На висках его загорелого лица инеем белела седина, но в глазах билась решимость, уверенность и сила. Он сурово и быстро оглядывал горцев, и презрительная, бесстрашная складка упрямо теснилась между выгоревших бровей. Видно, предчувствуя худое, майор, плюнув на этикет, чиркнул спичкой, закурил трубку, стиснув костяной мундштук углом обветренных, твердых губ.
Это был вызов – фитиль, поднесенный к бочке с порохом. У Рокамболя заныло между зубами. В толчее горцев вновь вспыхнула гневная ругань, тут же переросшая в дикий гвалт: угрозы, проклятья, обещания немедленной смерти, женские вопли…
«Да уж, попали вы, господа, на именины… – со злорадным сочувствием констатировал Жорж. – Право, не знаю, как вам придется изворачиваться и из шкуры выпрыгивать, чтобы выбраться из этого пекла живыми».
На краю площади, огороженной каменной стеной в виде полумесяца, где толпились старшины вайнахских селений со своими значками и жезлами, произошло оживление. Люди раздались, пропуская седобородого старика; народ признал в нем даргинского муфтия, хаджи30, который не хуже самого имама разбирался в вопросах адатов гор и шариатского права. Жилистый старик в высокой папахе без промедления направился к Шамилю.
– Бисмилла, аррахман, аррахим! Все должны быть побиты камнями! – потрясая посохом, задыхаясь от гнева, прохрипел он. – Ва! Не отпускай их, имам! Сколько добрых людей погубили эти шакалы! Сколько аулов сожгли… Только у меня трех братьев и двух сыновей погубили! Айя! Да распорется их живот! Да иссякнет их семя! Любой из нас, если б увидел их где, – зарезал! Дозволь, высокочтимый, я сам в них пулю пущу! Не посмотрю, что я служитель культа и по сану не имею права прикасаться к оружию. Волла-ги! Прикажи побить камнями русских свиней. Это голос народа, имам!
Бешенство окрасило дрожащие белки старика в красный цвет. Едва сдерживаясь, он продолжал трясти посох жилистой и сухой рукой, похожей на орлиную лапу. Его черно-вишневые, навыкате, глаза зыркали то на русских, то на имама, восседавшего на белом коне.
– Да продлится жизнь твоя, Лечи-Хаджи. Ты прав, уважаемый. Дело муфтия – забота о душах правоверных. Твое оружие – слово. Но у нас газават! – Шамиль, воодушевляя своим голосом старика и остальных, поднял над папахой сверкающий голубым огнем сабельный клинок. – Голос народа, как голос Неба, – священен! А потому праведный гнев гор покарает неверных… Но дело это я хочу предоставить нашему союзнику – Диамбегу-Борги!
Охрипшая от криков толпа вновь затаила дыхание, а Шамиль совершенно без эмоций, будто речь шла о продаже бараньих шкур, обратился к поляку:
– Радуйся, полковник. Тебе оказана моим народом высокая честь. Помнишь, я говорил… у тебя будет еще возможность доказать нам свою верность. Это время пришло, Диамбег-Борги. – Шамиль прищурил по-рысьи глаза, устремив взгляд на графа. – Ты удивлялся моему дорогому подарку – сабле? Пустая рука – коротка. Возьми клинок и отруби презренным собакам головы. Свяжи себя с нами кровью… и мы назовем тебя братом. Это будет наш совместный ответ их сардару. Ну, что медлишь, полковник? Или ты уже не хочешь доказать нам делом своей верности?
– Но… но они парламентеры, имам. Они прибыли в Дарго с белым флагом… – Извинский наконец совладал с оторопью и тихо сказал, искоса глядя на стоявших в отдалении офицеров: – Это незаконно, имам. Послы неприкосновенны. Это противоречит…
– Оставишь в живых только одного. Как принято у нас, для вести, – отрезал Шамиль. В глухом голосе владыки сквозило неприкрытое презрение. – Пусть этот пес расскажет о воле народа. В другой раз перережем всех до единого! И запомни, союзник: невысказанному слову ты хозяин, высказал – ты его раб. Я тебя за язык не тянул, Диамбег-Борги. Действуй, или ты разделишь участь этих шакалов.
* * *
– Черт в костер, с этой сворой все ясно, господа. – Ротмистр Лунев разом успокоился, как это бывает, когда бой неизбежен, настало время отбросить эмоции в сторону и попытаться подороже продать свою жизнь. Глядя поверх голов разъяренной, вооруженной до зубов толпы, он тихо, но твердо сказал: – Предлагаю, господа, пробиваться к нашим. Не ко двору мы пришлись… Но будь я проклят, ежели позволю их Аллаху выбрать час моей смерти.
– Но… это безумие, ротмистр… Нас… нас всех перестреляют, как перепелов!.. – прерывистым шепотом ответил юнкер Белов, по бледным вискам которого сбегали прозрачные стёжки пота. Ноги и руки его онемели от страха. От всего себя он чувствовал теперь только грудь, неподвижную, затянутую в уланский мундир, ставшую, как ему казалось, необычайно широкой, мимо которой не пролетит ни одна пуля. – Может быть…
– Не может! – не дал ему более раскрыть рта Лунев. – На счет «три», Дмитрий Макарович, прыгаем в седла, стреляем нукеров, и прочь из этого ада. Бог весть хоть один из нас, да прорвется к своим. Я надеюсь на вас, майор. Юнкер Белов, не раскисать!
…Офицеры по сигналу ротмистра бросились к лошадям, но тут же напоролись на кинжалы и шашки мюридов. Лунев отбил саблей занесенный над его головой клинок, бросился к своему буланому маштаку, но несколько пар по-обезьяньи цепких рук схватили его за плечи, рванули ворот, сорвав с груди золотой крестик, и швырнули на землю, к обезоруженным товарищам, а затем – зубодробительный удар прикладом ружья ослепил разум и Лунев задохнулся от боли.