Железный поход. Том пятый. Дарго
Шрифт:
– Здесь, рядом, Михаил Семенович. Прошу вас за мной… – Голос Сколкова звучал натянутой струной.
– Это они? – Граф Воронцов, в сопровождении пышных плюмажей и эполет взбудораженной свиты, остановился у покосившейся набок арбы.
– Так точно, ваш сиятельству! Как есть, только что из Даргов. – Пехотный капрал Литовского полка, с огромными бакенбардами и усами, с ружьем и ранцем, бойко отдал честь подошедшему начальству. – Изволите осмотреть, ваш сиятельству? – Близко дохнув в лицо графу служацким табаком, капрал кивком указал на арбу, верх которой был укрыт мешковиной. Угадывающиеся страшные очертания бугрили тряпье, пропитанное бурыми пятнами. Приметив немое согласие в глазах командующего, капрал сдернул крапчатый саван и отошел.
Господа содрогнулись, поджали губы. Кое-кого из приезжих столичных особ пробрал озноб, точно по их холеному белому горлу прошла булатная сталь. Многие из них, до сего дня – бодрые и веселые, ощущавшие себя под легким хмельком на этаком exotikos пикнике-прогулке, увидев обезглавленные и оскопленные тела послов, внезапно испытали смертельную тоску, невыносимую слабость, от которой мозжили десны и подкашивались колени.
– Господи… с кем мы воюем?
– Дикари – они ужаснее хищного зверя!
– Да это же, господа… pardon, чистейшей воды trahison35 по-кавказски… всем правовым нормам и регламентам цивилизованной войны.
– А вы знаете такую? – Воронцов мрачно усмехнулся на сентенцию доктора Андриевского, с которым по вечерам любил сыграть партию-другую в ломбер6 или старомодный вист. Нервически дергая впалой щекой, граф глухо обратился к Сколкову: – Вы говорили, юнкер оставлен в живых… Где он?
– Белов в лазарете, ваше сиятельство. Тронулся умом… Не смог пережить случившегося. Слишком молод и нежен, ваше сиятельство. Его не следовало посылать…
– Соблюдайте субординацию, адъютант. Вы доложите о сем, когда вас спросят, – устало и без должной назидательности одернул Сколкова граф. – Юнкер что-нибудь говорил?
– Так точно, ваше сиятельство. Сущий бред… бормотал в горячке о каком-то поляке, золотой сабле и низамах Шамиля.
«Н-да… а ведь юнкер так неподдельно радовался, так счастлив был этим утром, что ему выпала честь находиться в составе парламентерской группы…» – ощущая легкое головокружение и слабую ломоту в висках, подумал Воронцов. При виде поруганных тел русских офицеров, по черно-красным разрубинам которых с беспокойной хозяйской неутомимостью ползали зеленые мухи; при виде переломанного о колено в порыве ненависти древка флагштока, который тут же, как знак насмешки, валялся в кровавом тряпье, графу с чудовищной ясностью обнажилась вся правда существующего противостояния. Это был уже не предостерегающий хищный оскал… Кавказ показал свою свирепую волчью хватку.
Михаилу Семеновичу, страстному поборнику царской воли, вдруг до смешного стала понятна вся нелепость фантазий Военного министерства, весь наивный расчет Санкт-Петербурга на быстрый и победный исход кампании. В какой-то момент ему даже сделалось не по себе. Он вдруг почувствовал, что незыблемый постулат Государевой воли, заложенный в него… делает сбои. Среди знакомых, как «Отче наш…», инструкций и артикулов к действию нежданно появился какой-то новый, никем не учтенный пункт, о который теперь предательски спотыкалась огромная военная машина Империи. Пункт сей – на вид неприметный и как будто малозначительный, начинал диктовать графу свои непримиримые принципы и раскручивать ход событий помимо его наместнической воли.
Фавориту Его Императорского Величества графу Воронцову не хотелось признавать этот досадный факт, тем паче мириться с ним. Однако могущество Шамиля оказалось столь очевидным, что не считаться с ним было невозможно. Силу имама могла сокрушить еще только б'oльшая сила; лишь уничтожив всепроникающим русским штыком мюридизм, как ядовитую тысячеголовую гидру, Россия могла надеяться навести в мятежном краю своей железной рукой закон и порядок.
«Что ж, ты сделал свой выбор, имам. – Граф, бросая волнительный взор на ожидающие его приказа войска, подвел черту. – Сделал его и я. Тебя, Шамиль, отловят, как лютого зверя, в твоих же горах… Посадят на цепь в железной клетке, как пугало, отправят в Россию. Ваш газават и слепой фанатизм – это дорога в рай. Пусть так. Зато наш приход в Ичкерию – это путь к победе!»
– Похороните героев со всеми военными почестями. Они, мученики, как никто другой из нас, достойны сего. Уверен, их храбрые души услышат прощальный салют в свою честь, который послужит нашему наступлению.
Глава 8
(Из дневника А. Лебедева)
«6 июля. Ау! Вот и истекли отпущенные нам на отдых четыре недолгих часика. Егеря собранны, серьезны и молчаливы. Надев по такому случаю чистые белые рубахи-«смертянки», последние полчаса мы провели в молитвах. Мне врезалось в память, как барон Бенкендорф первым встал и снял форменную фуражку. Мы последовали его примеру. Среди глубокой торжественной тишины раздался по-соборному дружный хор мужественных голосов:
«Отче наш, иже еси на небесех! Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли. Хлеб наш насущный даждь нам днесь; и остави нам долги наша, яко же и мы оставляем должникам нашим; и не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого».
Чуть позже, после того, как тела наших боевых товарищей были преданы земле и отгремел заупокойный салют, шпага главнокомандующего подала нам сигнал к долгожданной атаке вековечного, не знавшего русского топора леса.
Куринцам – детям Чечни, как это и подобало, выпала честь открытия дела. В стройном боевом порядке прошли мы перед главнокомандующим с любимой песней егерей: «Шамиль вдруг вздумал бунтоваться», причем все лихо подхватили хором: «Куринский полк, ур-ра-а!»
…Беглым шагом, под барабан и флейту, спустились мы затем с горы. Когда очутились в низине, полковник Меллер-Закомельский (командир нашего Куринского полка) бросил егерям пылкое:
– Братцы! Нынче нам предстоит много дела. Кроме частых завалов, устроенных гололобыми по дороге в Дарго, мы обязаны пробиться через неприятеля, несравненно большего числом. Нас немного, но зато мы куринцы! На квартирах за невычищенный штык вас наказывали… Сегодня же чем больше штыков вы обагрите кровью врага, тем радостнее будет мне. Помните: храбрец умирает один раз, трус – тысячу! Умрем, но победим!
Громкое, радостное «ура!» было ответом на слова смелого и любимого начальника.
– С Богом и молитвой вперед, ребята! На нас смотрят командующий и Россия!
…Незамедлительно бросились мы к дремучему лесу; в тридцати саженях от него остановились, слаженно построились в боевой порядок и с песнями решительно двинулись вперед, изумляя неприятеля, смотревшего из-за своих укрытий на нас, столь весело шедших на явную смерть.
…Вот впереди показались пни вырубленных горцами огромных чинар и дубов, которые укрывал, словно попоной, мелкий ползучий орешник, перемешанный с кизилом, боярышником и кислицей, столь любимой фазанами. Мы много видели этой красивой, ярко окрашенной птицы, с быстротою молнии перелетавшей с одного куста на другой и озарявшей нас всполохами своего радужного оперения.