Железный поход. Том пятый. Дарго
Шрифт:
– О Небо!.. Ты ранен… я забыла… Прости! Прости! – Ее бархатные брови изломило сострадание. Пылая волнением, она смятенной ланью бросилась в чулан за пластырем и ватой, но Шамиль лишь отмахнулся от ее суеты:
– Эта рана – пустяк. Девятнадцатая у меня по счету… Она заживет. – Шамиль, взяв из рук жены клок ваты, вытер кровь на плече. – Другое дело Кавказ… – Имам пристально посмотрел в ее бирюзовые глаза. – Он истекает кровью. Вот рана, которую трудно залечить.
Помолчав минуту, Шамиль поднялся с нагретого ложа.
– Скоро рассвет. Собирайся.
Она ничего не ответила, слегка побледнела, опустила голову.
Шамиль снова посмотрел на нее долгим взглядом.
– В чем дело?
– Сердце мое противится, не советует мне уезжать… Дозволь остаться с тобой…
– Не спеши говорить, жена, спеши делать. – Шамиль завязал учкур на шарварах, накинул на себя рубаху «хиева», взялся за бешмет. – Что стоишь? Собирайся.
– Но куда? Зачем? – На прекрасных ресницах заискрилась роса слез.
– Поедешь в Ведено. Здесь я не смогу вас защитить.
– Нет, любимый… Я… я всего лишь женщина, но я жена твоя… Я должна идти за тобой, готовить пищу, рожать от тебя детей. Иначе я ничего не буду значить на земле.
– Вот именно… – Он усмехнулся и отпил из серебряной пиалы холодный чай. – Ты всего лишь женщина, которая забыла, что значит слово мужа. В моих горах говорят: «Смирная кошка большой кусок сала съела». Говорят и другое: «Баба и лошадь – одно, для обеих плеть создана».
Он прошел вдоль огромного ковра, который сплошь был увешан клинками арабских и кавказских мастеров-оружейников; опустил пиалу на низенький круглый треножный столик, уставленный кусками вареной баранины, сыра и восточными сластями, насупился и словно забыл о ней.
– А у нас говорят: «Кто ада не видел, тому рай не полюбится». Пусть в Ведено отправляются твои старшие жены с детьми, мой повелитель. Я же хочу разделить с тобою свою судьбу. Зачем я принимала вашу веру? Кто я теперь – армянка, чеченка, даргинка? – не знаю… Но знаю: я – твоя навек. Нет у меня больше дома в Моздоке. Отец и братья прокляли меня. Но прощенья их мне не надо. Твой дом – мой дом. Прикажи бежать у стремени твоего коня – в кровь ноги сотру. Лишь тебя люблю! Целыми днями жду, когда позовешь!
«Вот за это я и люблю тебя больше жизни, – сдвигая жесткие брови, подумал Шамиль. – Вот поэтому и хочу уберечь тебя, чтоб ни один волос не упал с твоей головы».
– Спасибо за добрые слова, Шуайнат. Хорошего коня узнают по походке, хорошую жену – по поступкам. – Он потрепал ее по щеке, затем открыл одну из кубачинских шкатулок, украшенную сценами охоты и звериного гона; вынул из нее нитку рубиновых бус, похожих на застывшую на морозе кровь, и надел на белую шею любимой. – Это тебе за верность. Носи на здоровье.
От этих ласковых слов вспыхнули румянцем нежные щечки, ликующее сердце учащенно забилось, вздымая высокую грудь. Припав к руке мужа, она целовала его жесткие мозолистые пальцы, которые уже более тридцати лет ни на день не прощались с оружием.
– Значит, я могу остаться
– В Ведено у меня тоже есть дом. Надеюсь, ты побережешь его, врагу на посмешище не предашь.
– Шамиль!..
– Прощай. Последний раз говорю – собирайся. Весь мир против меня. Кто знает… Возможно, моя смерть это вопрос сегодняшнего дня.
– Значит, будем жить и ждать вместе этого часа!
– Женщина! – Он резко оттолкнул ее от себя и сорвал со стены плеть. В лице имама проявилось непреклонное, мрачное выражение, которого в горах боялись даже самые отчаянные сердца.
Не смея больше перечить мужу, Шуайнат торопливо, как бы искупая перед ним свою вину, оделась и собрала вещи. Но прежде чем уйти, она положила перед мужем на сундук сделанные ее руками новые, расшитые бисером чувяки, черкеску и пояс.23
* * *
…После того, как омовение и утренняя молитва были закончены, имам вызвал к себе своего тестя – лекаря Абдул-Азиза, обработать вновь открывшуюся рану. Пока старик варил новый пластырь из толченого льняного семени и перепелиного желтка; пока готовил для остановки кровотечения смесь, в мудреный раствор которой входил порошок из сушеных чернильных орешков, сосновой смолы, золы, грушевой муки и высушенной свежей человеческой крови24, Шамиль напряженно думал о том, все ли готово у него на позициях для встречи врага. Уткнув тяжелую голову в ладонь и закрыв глаза, он вспоминал свой вчерашний объезд передовых форпостов. В составе его сопровождения находился бывший царский офицер, тот самый польский граф, полковник Извинский, которого ближайшее окружение имама нарекло – Диамбег-Борги.
…С каменным лицом выслушивая доклады то и дело подъезжавших к нему мюршидов, Шамиль ни на миг не упускал из виду поляка. Имаму была небезразлична реакция бывшего царского офицера Генерального штаба на увиденные им оборонительные рубежи для защиты Дарго. Но не только это заботило Великого горца. Всю жизнь он полагался прежде всего не на ум и даже не на боевой опыт, но на свое звериное чутье, которое ни разу не подводило в самые трудные и роковые моменты его жизни. И теперь эта природная интуиция не давала ему расслабиться. Шамиль с первого дня их знакомства выделил для себя острую память поляка, запоминавшего любую мелочь, сказанную в разговорах.
…Общаясь с перебежчиком, имам держал ухо востро, вслушивался в интонацию иноверца – нет ли в ней тайной насмешки, какого-нибудь скрытого смысла. Цепко следила за поляком и охрана Шамиля, наблюдая за каждым жестом и поворотом его головы своими черными, жгучими, как у хищных птиц, глазами.
– Что скажешь, Диамег-Борги? Прочны ли наши завалы? Хороши ли «волчьи ямы», расставленные на русского медведя? – Краснобородый Шамиль чуть улыбался уголками губ.
– Да. Предчувствую, тут будет много пролито крови.