Железный ветер
Шрифт:
– Но я же докладывал вам, Владимир Васильевич, о признании раненого. Я буду бороться за правду!
– Только без горячки. Моя просьба, если хочешь – приказ: ни устно, ни письменно следователю об этом не сообщать. Мы продолжаем поиск. Не только у нас – во всем городе нет человека с фамилией Ткач. Скорее всего, это кличка.
– Но, быть может, прежняя фамилия. Мэлов, допустим. Не мог он быть до революции Мэловым?
– Бездонен этот путь. Где и когда менял он свою фамилию? И единожды ли менял?
– Знавал я Ткача. Дружны были наши семьи: Левонтьевы, Богусловские и Ткачи. Самый младший из Ткачей, Владимир
– Идея верная. Я подумаю, как ее осуществить. Ну а раз уж ты сам заговорил о прежней дружбе с Левонтьевыми, открою, что второе, не менее тяжелое, обвинение – твоя женитьба на сестре эмигранта-белогвардейца, ярого антисоветчика.
– Бедная Анна! Что я ей обо всем этом скажу?
– К ней Лариса моя собирается. Вместе с Викой.
«Это прекрасно», – хотел сказать Михаил Богусловский, но сдержал восклицание: к ним подходил командир эскадрона, а ему совершенно ни к чему знать хоть частицу разговора начальника отряда с начальником войск.
Комэска сам не мог решить, что делать с убитыми японцами и маньчжурами. Спросил:
– Может, передадим?
– Заманчиво, – как бы рассуждая сам с собой, заговорил Оккер. – Пусть бы солдаты ихние полюбовались, что ждет их на нашей земле. Очень заманчиво. Они, однако же, перевернуть все с ног на голову могут, обвинят нас бог знает в каких грехах… Лучше похоронить здесь, на острове. – И уже решительно, как приказ: – В одну могилу всех! Да простят нам их матери и жены – не мы вояк этих сюда звали. Не мы!
Глава третья
Еще несколько недель назад Мэлову представлялось, что дела его идут без сучка без задоринки. Все следственные дела, какие он начинал, оканчивались так, как задумывались, и им были довольны. Неудача с Богусловским в Казахстане ему давно уже простилась, хотя последствия той неудачи ощутимы и по сей день. По чьей-то воле (взглянуть бы на того человека, кто спас его, Мэлова, и сделал вечным рабом) выхватили его буквально из костра, на котором он сгорел бы в два счета. Ловко, как казалось Мэлову, подстроил он Богусловскому ловушку. Одно было нехорошо – не мог сам вести следствие, поэтому поручил одному из своих подчиненных, самому, как думалось Мэлову, доверчивому и податливому. Поначалу так и вышло: поверил тот и показаниям казака-перебежчика, который искренне был убежден в том, что, сколько волка ни корми, он все равно в лес смотрит, и, когда Мэлов подсунул ему мысль, не по приказу ли Богусловского кормили коней размоченным овсом и сеном, чтобы обезножили они, казак даже обрадовался: «И у меня такая думка свербилась!»
Показания тот казак давал старательно, с душой, по его получалось, что из экспедиции убрали его, потому как боялись, что может помешать злому делу. И по поводу Васина тоже сомнение высказал, будто и тот мог продаться. И выходило, не будь его, казака-перебежчика, не дотянули бы ученые до конца маршрута, умыкнули бы их. Поверил следователь искренности доносчика, начал дело с возмущением: «Ишь ты, в пограничные войска пролезли! Не выйдет! Очистим!» – но, еще когда находился в отряде, стал требовать бывшего урядника Васина, которого Мэлов не смог поколебать, поэтому под предлогом недоверия настоял, чтобы перевели его в другой отряд, в хозяйственное подразделение. Согласиться на вызов Васина Мэлов не мог, но не мог и уговорить следователя отказаться от такой мысли…
Туго затягивался узел. Оставалось одно – убрать следователя, свалив затем всю вину на Богусловского. Но наивный с виду следователь оказался чрезмерно проницательным. Не удалась засада и в дороге, не удалась и возле дома. Усугубило все предписание из Москвы о прекращении следствия. Это был провал. Теперь уже полный. Мэлов уже видел себя в тюремной камере, понимая, сколь суровой будет расплата. Нет, не из-за Богусловского, здесь зло еще не совершено, припомнятся другие дела, которые он вел сам…
А вместо тюрьмы – Москва. Его привезли в приличную гостиницу и поместили в хороший номер, сразу же предупредив, что ждать решения судьбы придется несколько дней, но все образуется при условии, конечно, если он поведет себя благоразумно.
Не поняв, о каком благоразумии сказано, он тем не менее не пытался даже делать какие-либо предположения, философски заключив: «Жизнь подскажет», – и спокойно ожидал более делового разговора.
Вспомнили о нем только через неделю. Приехавший за ним юрист услужливо открыл дверцу эмки, и, пошныряв вначале по узеньким переулкам, покатила легковушка, к удивлению и недоумению Мэлова, за город, а через час, протиснувшись сквозь густой лес по узкому щебеночному отвилку, вырулила на берег озера, где стоял старинной постройки теремок, окруженный глухим тесовым забором.
В том теремке, у ярко пылавшего камина, хотя вечер был теплым, Мэлов узнал, в чем состояло его будущее «благоразумие». Хозяин теремка, назвавшись Трофимом Юрьевичем, предложил поудобней устраиваться в кресле, сразу предупредив:
– Если жарко – потерпите. Камин – моя болезнь.
Подождав, пока Мэлов усядется в просторное и мягкое кресло и станет готовым слушать серьезную речь, заговорил с сухой официальностью:
– Если бы тот человек, кому вы обязаны спасением своим, не знал наверное, что вы получили дореволюционное юридическое образование, он бы не поверил. Все ваши дела уязвимы. Легко уязвимы. Попади они в руки мало-мальски знающего ревизора, и… Остается надеяться, что, пока мы живы, они не увидят света божьего. Впрочем, пыль архивную всегда можно смести мягкой щеткой…
– Я готов выслушать ваши рекомендации, – вполне поняв, что собеседник стращает не ради словца красного, перебил Мэлов. – Мои стремления и мои поступки не безошибочны, но искренность их…
– Не сомневаюсь, – остановил недовольно хозяин. – Не сомневается и проявивший заботу о вас. Оттого вы – здесь. Но вы оговорились: не рекомендации, а условия. Выполнение коих непременно. Первое и главное – полная координация своих действий с интересами общими. У вас во взгляде вопрос? Вы забыли житейскую мудрость: много будешь знать – скоро состаришься. А у старости известный конец.
Не церемонился с гостем хозяин, хлестал наотмашь, вовсе не заботясь о том, больно или нет собеседнику. Но самым обидным оказался финал беседы:
– Знать будете только одного человека. Серьезных поручений никто вам не даст – не рассчитывайте. Этого добиваются делом. А пока самое большое – почтовый ящик. И повторяю, больше никаких глупых следственных дел. Никаких! Запомните! Зарубите себе на носу. Больше я вас не задерживаю…
Снизошел, подав на прощание руку. Но с кресла не поднялся.