Желтый дом. Том 1
Шрифт:
Рассмотрим теперь соответствующие им учения, но — в чистом виде. Это — абстракция, ибо в реальности идеологические организации стремятся вызвать у людей состояние веры, навязывая им идеологию, а религиозные организации стремятся дать людям некое знание и добиться от них признания его. Религиозное учение, в каком бы контексте оно ни выступало (или религиозный аспект всякого учения), имеет целью выявить сам факт существования или возможности состояния религиозности и предложить методы сохранения, поддержания и усовершенствования этого состояния. Оно, подчеркиваю, призвано научить людей обнаруживать в себе религиозность, вызывать ее, поддерживать, развивать. С этой точки зрения оно подобно советам тренеров по гимнастике спортсменам, опытных художников — начинающим.
Оно призвано развить у человека определенные навыки в манипулировании
Обратимся теперь к нашей стране и к конкретной сегодняшней ситуации. Факты таковы. Создано мощное идеологическое учение, претендующее на самое верное, самое глубокое, самое... самое... всего и вся. Сотни людей и десятки тысяч организаций заняты профессионально идеологической работой. Все население страны так или иначе охвачено идеологической обработкой. От людей требуется: 1) внимать идеологическому потоку; 2) показывать, что они внимают и понимают (курсы, школы, университеты марксизма-ленинизма, зачеты, экзамены, семинары, кружки); 3) показывать, что они принимают. Фактически от людей не требуется вера. От них требуется лишь признание того, будто они верят в идеологическое учение. Но это — не та вера, какая имеет место в случае религиозного состояния или состояния веры. От людей требуется именно обнаружение признания, что выражается как в заявлениях, так и в других формах — в фактической работе в пользу учения. С ростом образованности населения и улучшением пропаганды достижений науки, а также с накоплением опыта жизни в условиях нашей системы и передачей его от поколения к поколению увеличивается несоответствие состояния идеологического учения общему интеллектуальному состоянию населения страны, о чем я уже говорил неоднократно. Оно, конечно, действует, но уже не вызывает уважения, подобно тому, как мы носим вещи и едим пищу низкого качества, отдавая себе отчет в том, что это такое. И подобно тому, как люди жаждут улучшения жилищ, одежды, питания, развлечений, они также жаждут и более легких и удобных форм идеологического гнета, не унижающего их достоинства и самомнения и даже доставляющего некоторое удовлетворение. Идеология есть камера, в которую заключен человеческий дух. Но эта камера может быть построена так, что человек не будет себя чувствовать заключенным. Ему это нужно хотя бы потому, что он не совершал никаких идеологических преступлений, — он готов признать все, что угодно, но предпочел бы признать нечто, отвечающее его самосознанию «человека конца двадцатого века».
Неслыханная доброта
— Я договорилась в дирекции и в месткоме, — сказала Тваржинская. — Тебе дают творческий отпуск и бесплатную путевку в дом отдыха. Забирай все материалы и езжай. Захвати мою рукопись полностью. Вот она. Почитай! Может быть, кое-какие замечания будут. Если нужны иностранные источники, закажем. Курьер будет привозить. Я пометила, в каких местах желательно привести цитаты. И отдохнешь. А то у тебя в последнее время вид усталый.
— Ну что же, отдыхай, — сказала Татьяна. — Я со следующей недели работаю в первую смену. Потом я уезжаю в длительную командировку, так что долго не увидимся.
— Едешь отдыхать, — вздохнул Учитель. — Счастливый человек. Отоспишься. Отъешься. Воздухом надышишься. Загляни в гости к Петину. У него там дача. В свое время сам Сталин подарил. Будет настроение, мы к тебе на выходной выберемся. Там великолепные места. И кормят, говорят, неплохо.
— Доклад твой пришлось вдвое сократить, — сказал Знакомый. — Но он от этого лучше стал. Обсуждается на ближайшей редколлегии. Приезжать не надо, без тебя обойдемся. Думаю, что пройдет. У тебя теперь такая мощная защита.
— Счастливо отдохнуть, — сказала Она. — Оттуда, между прочим, можно звонить. И письма писать. Пришли мне письмо. Хочу получить хорошее письмо.
Из рукописи
Но я слишком отвлекся в сторону. Пора переходить к основному содержанию моего сочинения.
Человечество постоянно находится в плену всякого рода исторических ошибок. И одна из важнейших из них — смешение степени значительности исторических событий со степенью значительности участвующих в них лиц. Крупные личности могут быть участниками и творцами мелких событий. Ничтожества могут участвовать в крупных исторических событиях и порождать их. Но ничтожества кажутся крупными из-за связи их с крупными событиями, а крупные личности кажутся ничтожествами из-за связи их с мелкими событиями. История несправедлива. Масштабы личностей редко совпадают с масштабами событий, в которых они участвуют. Сталин и его соратники — ярчайший пример этому. Для оценки масштабов исторических событий есть какие-то критерии, хотя и не очень строгие, скорее — интуитивные и привычные, но все же есть. Для оценки же масштабов исторических деятелей таких критериев пока вообще нет. Вернее, не было. К тому времени, когда я задумал убить Сталина, я такие критерии выработал. Более того, я построил строго научную теорию измерения масштабов исторических событий и их участников и степени влияния вторых на первые. И по моей теории получалось, что, убив Сталина, я оказал бы ему великую услугу, многократно увенчав масштабы его личности и его влияния на ход истории. По этой же самой моей теории ситуация резко изменилась. Но сначала я изложу сам формальный аппарат моей теории.
Сборы в дорогу
МНС сунул страницы рукописи под тахту. Достал из-за шкафа запылившийся драный портфель, бросил в него полотенце, зубную щетку, кусок мыла, носки, почти чистую рубашку, еще пригодный для носки свитер, рукопись Тваржинской и пачку замусоленных бумажек Петина, претендующих на то, чтобы стать исторической трагедией. Тяжко вздохнул. Проверил, на месте ли паспорт и путевка. Пересчитал деньги. Присел на тахту, как положено по русскому обычаю перед дорогой. Грустно оглядел ободранные обои и обваливающуюся грязно-серую штукатурку. Заперев комнату, хотел было вынуть ключ из замка, но передумал: кому нужно, все равно откроет, так пусть уж ключом. На лестничной площадке группа мужчин пристроилась выпивать. Один из них толкнул МНС. МНС извинился и боком проскользнул мимо. Врезать, что ли, этому бородачу бутылкой в затылок, услышал он позади. Собутыльники засмеялись. Не стоит мараться, прохрипел другой голос. На улице было слякотно и уныло. Ощущалось приближение весны.
Голоса
Уж если нам друг другу души поверять,
Мне просто было нечего терять.
За голенищем — ложка. В вещмешке помятый котелок.
В кармане — роскошь — грязный носовой платок.
Пожалуй, все. И больше — ни гроша.
И на весь взвод кусок карандаша.
О бабах думалось дай бог один раз в год.
И, даже в самоволку уходя, мечтал, чтобы оставили «расход».
Шинелька — одеяло, простыни — трава...
Скажи, с чем их едят — гражданские права?
И если б нам открылось ваше время вдруг,
Решили б мы, что брешет политрук.
И все же не хочу напрасно врать,
Ужасно не хотелось умирать.
Сказать, с какой тоской ушел туда, откуда не вернуться?
С девчонкой бы разок под вечер прошвырнуться...
Ты ждешь, конечно, мой ответ?
Моей вины, товарищ, в этом нет,
И я не так уж барахлом богат.
По нашим временам — как рядовой солдат.
И я по триста шестьдесят раз в год
Молил судьбу, чтоб не меня «в расход».
А что касается весны и той девчонки,
Тоска по ней меня проела до печенки.
И мне все эти личности права,
Как говорили деды наши, — трын-трава.
С тобой равны мы, хоть я бородат,
А ты — под ноль подстриженный солдат.
И я с рождения несу в себе неотвратимую беду.
Другой дороги нет. Ты ж видишь, я к тебе иду.