Желтый мрак
Шрифт:
На минуту он замолчал, потом заискивающим голосом добавил:
— Может быть, ты не передашь следователю этой бумаги, то я буду верно служить тебе!
— Сейчас же передам ее следователю, — засмеялся Оса.
— Она меня арестует, — в отчаянии сказал Байзак.
— Вероятно, но перед этим ты еще скажешь при всех людях, что напрасно ты возил контрабанду в Китай, напрасно лгал на Будая, и что ты глупее, чем думали о тебе люди.
— Что дашь мне ты за все это? — спросил Байзак.
Тогда Кондратий приблизил свое лицо к нему и сказал громко, чтоб слышали все, находящиеся в комнате.
— Тридцать
Байзак кивнул головой и, шатаясь, вышел на крыльцо. Затихшая толпа мгновенно пришла в движение. Джанмурчи и солдаты последовали за отцом контрабанды. Кондратий остался в комнате и, спокойно пуская клубы дыма, глядел в окно. Байзаку подвели ободранную кляченку из тех, на каких, обычно возят пойманных конокрадов задом наперед. Он сел на нее, и толпа смолкла. Байзак ударил себя в грудь и, тронув лошадь шагом, громко нараспев сказал:
— Напрасно я лгал на Будая и возил опий.
Рев и свист покрыли его слова. Толпа тронулась вдоль по улице в сторону базара.
— Вот это так здорово! — сказал радостно Будай, который до сих пор не проронил ни одного слова. — Лет десять у нас теперь не будет контрабанды. Ведь теперь ни один чорт не пойдет.
Оса задумчиво продолжал курить и молчал.
— Все это хорошо, но теперь я боюсь, что мне будет немножко скучно.
Он пожал руку Будая, повернулся, мелькнул зеленым костюмом в освещенном квадрате открытой двери и в соседней пустой комнате послышались его четкие шаги и звон шпор.
А. ИРКУТОВ — Один неизвестный.
Рассказ.
–
I.
Дивизионная партийная школа (восемь рядов по шесть) шла на своем обычном месте, сейчас же за штабом, во главе политотдела.
Далеко впереди, там, где серая лента дороги, голубая ширь неба и золото июльских полей сливались в одно, маячили очертания города.
Кто-то привстал в стременах, приложил руку к глазам и сказал:
— Александрия!
Бойцы заволновались, занервничали и, пустив лошадей на свободно брошенных поводьях, занялись своим внешним видом.
Застегивали вороты гимнастерок, подтягивали ремни, отряхивали от пыли буденовки и красные фуражки. Некоторые пофрантоватее доставали откуда-то обломленные, беззубые гребни и взбивали ими свои непокорные, ухарски вьющиеся кудри.
Подшучивали друг над другом, рвали из рук в руки единственный на всю школу осколок мутного зеркала и беззлобно, весело потешались
И было им тепло под теплым июльским солнцем, и было им радостно в просторах радостных полей, потому что все сорок восемь были дружной семьей, спаянной единой целью и одним стремлением.
Как и во всей большой группе людей, так и тут были группы, сблизившиеся теснее, другие были друзья, никогда не разлучавшиеся друг с другом. Особенно крепко тянулись друг к другу двое.
Одного звали Тарас Остапенко, и был он синеглазый, черноволосый, влюбленный в степи своей родины, украинец. Другого звали Степан Демин, и в его глазах лежала глубокая ночь сибирской тайги, и никто не знал, как попал он на юг.
Почему они сошлись друг с другом, не могли бы об'яснить и они сами. С первого же дня прибытия в школу потянуло их друг к другу, и в отдых ли, и в часы ли учебы были они рядом неразлучные и странно непохожие.
Было у них одно общее, и это общее проглядывало сквозь глубину их таких различных глаз.
В светлой голубизне одних и в карем мраке других одинаково лежало что-то, от чего с невольным уважением смотрели на них остальные. Видно было, что оба они прошли через большие пути человеческих страданий и заглянули в пропасть страшного.
Ни тот, ни другой никогда не рассказывали о себе — даже друг другу не поверяли они пережитого. Остапенко знал о Демине так же мало, как Демин о нем.
Иногда в часы отдыха, когда собирались ребята в круг и в долгих разговорах коротали теплые летние вечера, казалось, что ни тот, так другой, увлеченный общей беседой, откроет пути жизни своей и страшными былями поделится с товарищами по учебе. Но никогда не было так. Едва только смолкали все и переводили глаза на двух неразлучных, как в шутку называли их — и едва только чувствовали они, что ждут от них рассказа, так сейчас же или Остапенко, или Демин поднимался, встряхивал головой и бросал:
— А, ну, песню, ребята.
И лилась песня то тихая, как травы под легким ветром, то буйная, как листва деревьев в бурные дни.
А рассказов от них никто никогда не слыхал, и в то время, как жизнь каждого из остальных, как на ладони, была перед всеми, о жизни Остапенко и Демина никто ничего не знал, и сами они друг о друге не знали.
II.
Три дня уже стояла дивизия в городе. Для партийной школы отвели пригородный район, и заняла она целую улицу, став свободно, — по одному в хате — не больше. Первые дни выдались дождливые, серые и прошли бестолково в поисках помещения под занятия, в приведении его в порядок, в приспособлении к новым людям, новым местам.
На четвертый день солнце глянуло с утра и за несколько часов высушило всю грязь на дорогах. Старшина школы решил, что не дурно было бы выехать на строевые — начальник школы согласился с ним.
Они вдвоем отправились на разведку и около моста, соединявший город с пригородом, лежавшим за рекой, нашли большое квадратное поле, достаточно просторное для целой дивизии и удобное для всяких учений.
На учение выехали в двенадцать часов и до часу крутились, меняя строй, к великому удовольствию жителей, собравшихся поглазеть на живописную картину.