Жена авиатора
Шрифт:
– Никогда!
Я услышала, как она смеется. И годы, и расстояния между нами куда-то исчезли.
Мама взяла у меня телефон и повесила его на стену.
– Моя девочка, тебе надо отдохнуть. Ты ужасно выглядишь. Куда уехал Чарльз?
Я покачала головой.
– Он не говорит мне. Ему звонят в любое время, он встречается поздно ночью с людьми, которых мне не показывает. У него… у него тяжелый период.
Полковник Шварцкопф был так же почтителен, как и раньше, никогда не возражал Чарльзу публично или в прессе, но больше не спрашивал у него разрешения, когда что-то предпринимал.
Но я не могла забыть, что именно она ответила на мой телефонный звонок, когда я звонила и просила Бетти приехать в тот ужасный вторник. Вайолет была самым подходящим человеком, чтобы предупредить кого-нибудь об изменении наших планов. Чарльз был вне себя оттого, что его авторитет поставлен под сомнение. Он никогда бы не подумал, что именно я была ответственна за это. Хотя если бы он задал мне такой вопрос, я не стала бы отрицать. Но он ничего не спрашивал. Возможно, просто не хотел знать.
Гнев, однако, не мог скрыть его огорчения. Я делала вид, что не замечаю теней усталости у него под глазами и то, как на нем висела одежда.
В это утро Чарльз пробормотал что-то насчет новой информации и отправился на встречу с еще одним осведомителем. Я взглянула на него с надеждой и сказала, что верю в него, как делала каждый день после пропажи нашего ребенка. Потом направилась в холодную пустую детскую и стала смотреть из окна, как Чарльз завел машину и с ревом промчался по подъездной аллее, а все полисмены вытянулись в приветствии.
В такие моменты, как этот, мне не хватало веры в моего мужа почти так же, как моего ребенка.
– Поднимись наверх, – снова настойчиво проговорила мама, беря из моих рук газету с ужасным заголовком, – и отдохни. Тебе надо заботиться о ребенке, которого ты носишь.
Я кивнула. Как же я устала от людей, говоривших, что мне надо делать! Но все же я поднялась наверх, собираясь не отдыхать, а сделать кое-какие заметки. В последние недели я снова начала писать стихи. Мрачные, безнадежные стихи. Стихи потерь и отчаяния; сонеты нависшего горя. Я молилась, что когда-нибудь, через много лет, найду их и рассмеюсь над их абсурдностью.
– Миссис Линдберг?
Я подняла глаза в испуге. На пороге стояла Бетти. Одетая в то же ситцевое платье няни и белый передник. Но теперь я взглянула на нее другими глазами. Теперь наши роли стали такими, какими должны были быть. Я – мать. Моя потеря, мое горе было настолько больше и глубже, чем ее, что я чувствовала себя гораздо старше. Каждый день отсутствия моего ребенка добавлял годы к моей жизни. Поэтому я была удивлена, увидев свое отражение в зеркале. Я не сутулилась, волосы по-прежнему были темно-каштановыми, они не поседели за эти две недели.
Бетти же казалась гораздо моложе и неуверенней, чем тогда, когда я впервые увидела ее. Неуверенней, потому что теперь непонятна была ее роль в доме, где больше не было малыша; неуверенней, потому что не знала, надо ли показывать или скрывать свое горе. Неуверенней в нашем хорошем отношении к ней, моем и Чарльза. И хотя я не обвиняла ее, но не могла смотреть на нее без гнева и упрека.
Ведь именно ей было оказано доверие ухаживать за моим сыном, она находилась рядом с ним гораздо больше времени, чем я. Большую часть его маленькой жизни меня не было рядом, и я не могла простить ей этого. Но сильнее я негодовала на себя. За то, что готова была идти за Чарльзом, стоило ему только поманить меня пальцем, снова и снова оставляя своего сына.
– Миссис Линдберг, мне надо поговорить с вами, – прошептала Бетти, плотно закрывая за собой дверь.
Я жестом указала ей на стул, стоящий около окна, а сама села напротив. Деревья, окружавшие наш дом, все еще стояли голые, казалось, что до весны еще целая вечность. И я надеялась, что так оно и будет. Я не смогу видеть, как мир возвращается к жизни, когда со мной нет моего мальчика, чтобы порадоваться весне вместе со мной.
– В чем дело, Бетти?
Она пододвинула ближе свой стул и взяла меня за руку; в изумлении я потянула ее обратно. Она никогда не дотрагивалась до меня раньше; та, которая осыпала моего сына поцелуями, тискала его, никогда даже не пожимала мне руку.
– Пожалуйста, о, пожалуйста, простите меня, миссис Линдберг!
– Простить вас? Простить вас за что?
– За то, что в ту ночь я не была внимательна к нему. Не зашла проверить. Не убедилась, что окна закрыты. За то…
– За то, что сказали Реду, что мы будем находиться здесь? Или за то, что сказали это кому-то еще?
– Нет, нет! При чем тут Ред: вы же не думаете, что в этом замешан он или кто-нибудь из Некст Дей Хилл? Миссис Линдберг, ведь полковник не верит, что мы имеем к этому отношение, как же вы можете?
– Потому что я мать Чарли! Потому что я уже не знаю, во что верить! Никто не знал, что мы были здесь в ту ночь, кроме вас, Элси, Олли и слуг из Некст Дей Хилл. Больше никто не знал! Если кто-то планировал это похищение, они никогда не похитили бы его во вторник ночью, потому что раньше мы никогда не приезжали сюда во вторник! – Я дала волю своим самым мрачным подозрениям. – Но вы знали. Вы сказали Реду. Кому еще вы сказали? Кому? – Я начала трясти ее, и она заплакала.
– Никому. Никому! – Но я все трясла ее, добиваясь другого ответа.
– Энн!
Бетти и я отскочили друг от друга. Она с плачем бросилась к двери, когда Чарльз вбежал в комнату в сопровождении одной знакомой мне личности и со свертком в руках, а я повернулась к окну.
– Энн!
Я стояла, все еще тяжело дыша и сжимая кулаки, – мое горе, моя ярость, сдерживаемые так долго, рвались наружу.
– Энн, ты помнишь Джеймса Кондона?
– Мэм, – проговорил Кондон с нелепым кивком, – миссис Линдберг, я очень рад встретиться с вами опять.
– Очень приятно, – проговорила я, отступив на несколько шагов.