Жена авиатора
Шрифт:
– Это была ошибка, – сказал Чарльз, и у меня появилось дикое желание расхохотаться. Этим так мало было сказано, – я не должен был приводить его к тебе, Энн, прости. Но мне тем не менее кажется, что мы должны выслушать каждого. Мы не можем знать, у кого есть информация, а кто пришел сюда с другими целями. Конечно, я сам должен был расспросить его сначала. Но он так настаивал – настаивал на том, чтобы увидеть тебя, а не меня. Я подумал: ну что же, может, он что-то знает. Я был не прав. Прости меня.
– О, Чарльз! Я не виню тебя.
Почему он стал таким отстраненным и официальным?
– Нет,
– Чарльз. – Я шагнула к нему, желая его как-то переубедить, напомнить, что он не один.
Но прежде, чем я сделала еще один шаг, он повернулся и взглянул на меня.
– Я организовал приезд твоей матери, – сказал он, – думаю, тебе понадобится ее присутствие.
– О!
Я снова почувствовала себя потерянной. Со страхом посмотрела в окно на незнакомых мужчин, топчущих луковицы цветов, которые я посадила прошлой осенью. Это тюльпаны, вспомнила я. Голландские белые тюльпаны. Чарли помогал мне. Он носил в корзинке круглые луковицы, потом высыпал их на землю и стал выкладывать в узоры, счастливо воркуя и называя их «тюли».
– Ты слышал что-нибудь про Элизабет? – спросила я Чарльза, стерев со щек следы слез, прежде чем повернуться. – Про Дуайта? Кон?
– Полиция оповещена, они в безопасности, – ответил он.
Мы посмотрели друг на друга и отвели глаза.
– Полицейские с ними разговаривали?
– Я разрешил им. Думаю, это может помочь делу. Энн, полковник Шварцкопф хотел бы побеседовать с тобой, когда ты сможешь. Он хочет поговорить также со слугами. В частности, с Бетти.
Бетти!
– Как она? – спросила я, почувствовав вину: я совсем забыла о ней.
Я не видела ее с прошлой ночи, когда она плача убежала к себе в комнату после того, как Чарльз вызвал полицию. Она так любила маленького Чарли – о, как я могла забыть о ней? Она, наверное, тоже вне себя от горя, как и я. Я должна немедленно пойти к ней.
– Конечно, это абсурд, – продолжал Чарльз, как будто не слышал моего вопроса, – персонал, естественно, вне подозрений. Я сказал об этом Шварцкопфу. Он согласен со мной, но ему нужно задать им кое-какие существенные вопросы, чтобы получить точное представление о времени, – я тоже буду при этом присутствовать. Но я отказал ему в том, чтобы они и их семейства проходили тест на полиграфе. В этом нет необходимости. И газетчики могут что-нибудь пронюхать и раздуть, как обычно.
– Хорошо, – тихо согласилась я.
– Я распоряжусь, чтобы завтрак подали наверх, – проговорил Чарльз, – постарайся немного приободриться. Очень важно не терять надежду. Ради ребенка.
– Знаю, – сказала я.
Мне хотелось убедить его, что я смогу быть сильной. Но я чувствовала, что, если внезапно меня заставят двигаться или просто сделать какой-нибудь неожиданный и неосторожный жест, я просто рассыплюсь на мелкие кусочки. Клетки и молекулы разлетятся по всей комнате – Шалтай-Болтай, как в детском стишке.
О, почему я не могла остановиться и перестать вспоминать детские стихи и сказки этим утром? Все напоминало мне о моем сыне. Все хорошее и все плохое.
Чарльз постоял еще немного, спиной ко мне. Потом его плечи распрямились, голова вздернулась вверх, и он большими шагами вышел из комнаты, не проронив больше ни слова – знаменитая дисциплина Линдбергов. Мой муж, отец моего ребенка исчез у меня на глазах. Теперь он был героем, в котором мы все нуждались, и больше всего он сам. Герой, которого я впервые увидела в кинохронике.
Вся королевская конница, вся королевская рать, мурлыкала я себе под нос, медленно возвращаясь к своей кровати и неся в себе надежду и страх, причем страх стал таким привычным, что я уже не могла представить себе жизнь без него. Он гнездился в глубине моего сердца, в моей утробе, рядом с моим нерожденным ребенком.
Ждать. Ждать. Ждать.
Это было все, что я могла делать. Это было все, чего от меня ожидали.
На следующий день мы получили почтовую открытку из Ньюарка, адресованную «Чарзу Линбергу, Принстон, Н. Й.». На ней было небрежно нацарапано: «Мальчик в порядке, инструкции позже, действуйте по ним». Там не было подписи и знака с тремя отверстиями, как в первом письме, но почерк был настолько похож, что полиция отнеслась к этому серьезно. «Мальчик в порядке» – я повторяла эти слова про себя, как мантру. Прошел следующий день, не принеся никакой информации от похитителей. Хотя от всего остального мира поступило множество сообщений: телефонных звонков, телеграмм, писем. Американские бойскауты находились в полной боевой готовности, и каждый дал торжественное обещание прочесать все дороги и тропы в стране в поисках моего ребенка. Женские институты и другие организации тоже предлагали свои услуги. Они занимались поквартирным обходом в поисках ребенка.
Президент Гувер, который только что проиграл свое переизбрание, предложил услуги недавно сознанного Федерального бюро расследований, во главе которого стоял человек по имени Эдгар Гувер. Полковник Шварцкопф отклонил его предложение, что я сочла мудрым поступком (хотя Гувер настоял на том, чтобы в городе было создано что-то вроде штаба, где он раздавал интервью всем, кто хотел его слушать). Но я не могла вообразить, как действующие из лучших побуждений люди, слонявшиеся вокруг моего дома, кравшие все, что можно было украсть, и делавшие попеременно то грустное, то мрачное выражение лица, могли нам хоть чем-то помочь.
Была призвана национальная гвардия. Фотография нашего ребенка – та, которую сделал Чарльз в его первый день рождения, – появлялась на первых страницах газет каждый божий день, и каждая газета торжественно обещала печатать ее, пока мальчика не найдут. Фото Чарли также появилось на обложке журнала «Тайм». Листовки с описанием похищения были расклеены в каждой телефонной будке в Нью-Йорке, Нью-Джерси и Коннектикуте. В этих трех штатах также были установлены контрольно-пропускные пункты. Каждому, кто хоть отдаленно выглядел подозрительными – хотя это описание менялось с каждой минутой, – приказывали съехать на обочину, и их транспортные средства осматривались.