Жена авиатора
Шрифт:
Второй раз за пять лет имя Чарльза Линдберга было у всех на устах. Второй раз за пять лет все молились за него, и по всей стране в церквях служили службы.
Те же самые радиокомментаторы, которые сообщали невероятные новости о перелете Чарльза в 1927 году, теперь каждые десять минут выходили со срочным информационным сообщением о поисках его похищенного сына. Всем репортерам было запрещено появляться в пределах наших владений после того ужасного утра, но это ничуть не мешало им сообщать все новые и новые подробности, как будто они там присутствовали. Каждый день я с удивлением читала, во что была одета накануне,
Была ли я терпелива? Возможно, так казалось со стороны тем, кто наблюдал за мной в моем домашнем заточении, которое я покидала лишь для коротких прогулок в серую мартовскую погоду, всегда в сопровождении почтительной и молчаливой группы полицейских. Но это было оцепенение, лишь со стороны напоминавшее терпение. Я не могла поверить, что этот цирк – уже продавались сувенирные фотографии моего ребенка прямо на въезде в наш дом – имел хоть какое-то отношение к моему драгоценному мальчику! Или к моему мужу. Или к моей жизни. Я просто отстранилась. Участвовать во всем этом означало подвергать опасности ребенка, которого я носила, – в этом я не сомневалась. А я не смогла бы вынести потерю обоих моих детей. Я не могла подвергнуть Чарльза такому испытанию.
Ситуация становилась все более фантастической и странной с каждой телеграммой, телефонным звонком, письмом. Медиумы обещали провести сеансы, чтобы определить, находится ли ребенок в «духовном мире». Безумные фанатики хотели изгнать злых духов из нашего дома; одной из них даже удалось пробраться мимо охранников с ведром свиной крови и нарисовать странный символ на нашей парадной двери, прежде чем ее вышвырнули вон.
Но самыми невероятными были предложения некоторых матерей отдать мне своих детей. Как могла мать добровольно расстаться со своим ребенком? И представление, что моего сына можно было просто заменить каким-нибудь другим ребенком. Меня трясло от гнева при одной этой мысли. Тем не менее мы получали десятки таких писем и телеграмм.
Чарльз пытался следить за всем, тщетно стараясь уберечь меня от самого плохого и постоянно твердя, что это лишь вопрос времени и он обязательно вернет мне Чарли. Он почти не ел, спал урывками. Большинство ночей он проводил, сидя в кресле в нашей спальне и глядя на меня, как будто боялся, что я тоже исчезну. Но когда я просыпалась, он с трудом мог смотреть мне в глаза.
Для полковника Шварцкопфа, для орд полицейских и детективов – для всего мира, затаившего дыхание, он оставался спокойным, хладнокровным летчиком, полностью контролирующим себя. Он велел Шварцкопфу и его подчиненным разбирать тысячи писем, доставлявшихся трижды в день в специальном почтовом автофургоне, выискивая малейшие намеки и зацепки, продолжать рыскать по нашему дому и саду в поисках улик. Но он дал понять, что только он один будет общаться с похитителями, и я слышала, как полковник Шварцкопф выразил свои первые сомнения по поводу правильности руководства Чарльза. Я узнала об этом, спускаясь вниз в кухню, чтобы взять стакан теплого молока.
– Вы это серьезно? – услышала я голос полковника, говорившего в своей резкой и прямолинейной манере. Я остановилась у двери. – Вы действительно хотите делать все в одиночку? Полковник Линдберг, в вашем распоряжении вся полиция Нью-Джерси и Нью-Йорка.
– Я абсолютно серьезен. Они должны поверить мне. Это единственный способ вернуть мальчика домой, разве вы не понимаете? Укрепив их доверие, я сделаю заявление, что полиция не станет вмешиваться в наше общение, что я встречусь с ними один и не стану задавать никаких вопросов.
– Вы порядочный человек, полковник?
– Конечно.
– А те, кто украл вашего ребенка, – нет.
Шварцкопф выскочил из комнаты в таком раздражении, что не заметил меня. Через окно я видела, как он выскочил наружу, остановился и сделал несколько глубоких вдохов, чтобы успокоиться, потом вытащил сигарету и закурил, подняв гневное лицо к звездам. Посмотрев вниз, я увидела, как Чарльз тяжело опустился на стул и закрыл лицо руками. Я знала, что мне нельзя идти к нему, нельзя показывать, что я видела его в таком состоянии. Он должен знать, что я надеюсь. Это были роли, которые каждый из нас отвел для другого.
И в первый раз я поняла, что это только роли.
Мама приехала в субботу; к тому времени мой сынишка уже четыре ночи спал где-то в другом месте. Звал ли он меня? Или, привыкнув к тому, что меня так часто не было дома, поверил своим похитителям и думал, что я и его отец улетели куда-то далеко? Улыбался ли он им своей прекрасной серьезной улыбкой? Мое сердце не могло вынести этих вопросов, но они все равно приходили, такие же неумолимые, как тот кусок кровли, который по-прежнему бился о стену дома.
– Я не знаю, что тебе сказать! – вырвалось у мамы, как только она увидела меня. – Не могу представить, что ты испытываешь.
Так что мне пришлось самой утешать ее; я проводила ее в кабинет, но внезапно туда ворвался Чарльз.
– Энн, пойдем. Пришло еще одно сообщение.
У меня заколотилось сердце. Я вскочила на ноги и последовала за Чарльзом на кухню. Там опять вокруг стола толпилась куча людей, пристально глядя на белый конверт, лежащий на столе, как будто он мог подпрыгнуть и напасть на них.
«Мы предуприждали вас ничего не предовать Гласнасти и не сообщать Полиции».
Меня затошнило. Я закрыла глаза, но перед внутренним взором еще яснее возник образ моего ребенка, холодного и неподвижного, принесенного в жертву, потому что мы делали все, что следовало делать родителям в подобных обстоятельствах. Но потом я услышала, как Чарльз читает дальше: «Не опасайтесь за ребенка», – и моя тошнота прошла. Я открыла глаза и увидела подпись и три отверстия, как в первом письме.
– Он говорит: «Не опасайтесь!»
– Да, он так пишет. И еще он пишет, что увеличил выкуп до семидесяти тысяч.
Полковник Шварцкопф взял послание.
– Но ведь это замечательно! Это значит, что с ребенком все в порядке!
Я пристально вглядывалась в его лицо, отчаянно ища подтверждения.
– Да, конечно, это добрый знак, – проговорил Чарльз так авторитетно, что прогнал остатки страха, гнездившиеся в моем сердце, – полковник, какой штемпель стоит на письме?
– Бруклинский. Мы уже проверили отпечатки пальцев на письме, но до него дотрагивались сотни рук. Я предлагаю послать наблюдателей на почту в каждом населенном пункте округа.