Жена авиатора
Шрифт:
– Маме оно вряд ли понравится. – Я выбрала давно вышедшее из моды коричневое вечернее платье, которое не надевала уже много лет. Мои вещи еще не были распакованы. Даже еще не облачившись в него, я почувствовала себя безвкусно и немодно одетой. Я повернулась спиной к Чарльзу, чтобы он помог застегнуть мне молнию.
– В душе она такая же, как и ты. Вы обе верите, что абсолютно правы во всем.
Меня удивила горечь, послышавшаяся в моем голосе. Я даже не сделала усилия, чтобы скрыть ее:
– Ты забыл, какой активной она была в борьбе за женские голоса, когда я была еще ребенком. Они с папой оба были сторонниками Вильсона и страстными приверженцами Лиги Наций.
– Она прекрасно знает, что я думаю насчет сложившейся ситуации.
– Она не замужем за тобой, между прочим. Она самодостаточная личность.
– Что это значит?
Он посмотрел на меня, сузив глаза.
– Ничего.
Я отвернулась и начала искать в своем чемодане сережки.
– Она агитирует за войну, не сомневайся в этом. А теперь у нее есть поддержка всего Смита. Она бьет в барабаны и разглагольствует так же, как Рузвельт.
Он с осуждением произнес последнее слово, которое в его устах приобрело горький оттенок.
– Ты ведь сам сказал, что война неизбежна.
– Она неизбежна в Европе. Но не здесь – если только люди вроде твоей матери не запугают американскую публику и не убедят в ее неизбежности.
– Она никого не пугает. Господи помилуй, она ведь вообще еще ничего не сделала! Мама примет должность только в следующем семестре!
– Потом она, вероятно, вступит в одно из этих обществ еврейских беженцев, – проговорил Чарльз, с удвоенной силой завязывая галстук.
– Ну и что? Ты ведь сам говорил о том, как ужасно, что Англии приходится иметь дело с таким количеством беженцев.
– Но я не имел в виду, что они должны все броситься сюда. Ты считаешь, что у нас мало своих евреев? Чтобы они еще больше влияли на прессу и правительство? Например, кинопроизводство – боже милостивый, там ведь одни евреи! Они стоят во главе всех этих студий – промывают мозги американской публике. Сейчас они начинают снимать фильмы, в которых Гитлер представлен клоуном или кем-нибудь еще похуже. Хотя никто из них в последнее время не посещал Германию. Никто из них не видел ничего собственными глазами, как мы с тобой. Неужели ты действительно считаешь, что мы должны посылать наших молодых людей – наших сыновей – воевать только из-за того, что этого хотят евреи?
– Нет, не считаю, если ты так ставишь вопрос. Я не считаю, что мы должны посылать воевать наших молодых людей. Но, Чарльз, мама верит в то, что делает. Так же, как и ты. Разве ты не видишь, что я восхищаюсь вами обоими за то, что вы так преданы своему делу?
– Но во что ты веришь?
Снова его глаза вопрошающе сузились. Впервые мой муж задал мне такой вопрос. До сих пор он думал, что я разделяю его взгляды. И я тоже так думала. Не было ли это одной из причин нашего брака – то, что я очень хотела быть такой, как он? Героической, смелой и справедливой?
Но теперь я не знала, был ли он справедливым. Слишком много участников этой все более устрашающей ситуации утверждали, что справедливость на их стороне.
Энн Морроу – выпускница Смита, дочь посла и миссис Морроу, которые являлись сторонниками Лиги Наций, – ответила бы: «Я на стороне моей матери. Евреев надо спасать. Гитлер – опасная личность».
Но я больше не была Энн Морроу. Я была Энн Морроу-Линдберг, женой легендарного летчика и авиатора, который являлся почитателем Гитлера и все более активным сторонником неучастия Америки в любой европейской войне.
Чувствуя себя виноватой, я завидовала маме. Она была вдовой, а мой муж все больше отдалялся от меня. А что, если мне, подобно ей, найти время, чтобы подумать о себе? Иметь смелость отстаивать собственные убеждения, а не брать взаймы чужие? Мой брак стал бы другим, если бы я делала так с самого начала.
Но был бы он более удачным?
Я покачала головой, прельщенная этой мыслью, но не ослепленная ею. Теперь я должна была помочь моим сыновьям, чьим воспитанием я пренебрегала, слишком долго отдавая все свое время мужу. Я должна была устроить Джона в школу, найти доктора, поскольку Лэнд был предрасположен к ушным инфекциям, и обустроить дом для всех нас. Только что закончились мои годы страданий и неудобств, когда моим единственным компаньоном и защитником являлся мой муж. Однажды я даже решила уйти от него, но тогда у меня был только Джон. Теперь, с двумя сыновьями и третьим ребенком на подходе (я подозревала, что беременна, но было еще слишком рано говорить наверняка), я не могла рисковать и бросать Чарльза.
– Конечно, я на твоей стороне, в смысле, на нашей, – продолжала я, сидя на краю кровати и собираясь надеть пару вечерних туфель, – на нашей стороне. Я с тобой. Конечно, я считаю, что нам не надо вступать в войну. И не поддерживать ни Германию, ни еврейское лобби.
– Хорошая девочка.
Чарльз улыбнулся своей редкой обаятельной белозубой улыбкой, и я улыбнулась в ответ, ожидая, что знакомое тепло общности наполнит меня, сделает лучше, сильнее; такой же сильной, как он.
Но я ждала напрасно. Единственное, что я почувствовала, – это усталость и апатию. Как я смогу вынести обед, не говоря уж о следующих нескольких неделях, находясь между мамой и мужем, вынуждаемая принять решение, раз и навсегда, кто я теперь – дочь посла или жена авиатора?
Глава четырнадцатая
Май 1941-го
Мы ехали через туннель, такой темный, что я ощущала себя привидением, а свое тело – струйкой белого дыма. Я пододвинулась поближе к Чарльзу, который с отсутствующим видом похлопал меня по плечу, перебирая бумаги, лежавшие у него на коленях. Наконец мы снова увидели слепящий свет и услышали рев толпы, приветствовавшей нашу машину, дикий, пугающий рев. Шофер направил машину по узкой дороге, по обе стороны которой теснились машущие, кричащие толпы, размахивая, как оружием, плакатами с именем моего мужа. Потом мы остановились, и Чарльз первым вышел из машины. Его появление привело толпу в еще большее неистовство; крики были неоднородны, и за приветственными возгласами слышались вопли ярости. Я боялась выходить из машины, боялась того, что может случиться сегодня вечером. Казалось, что теперь все возможно; ярость и раздражение все сильнее накатывали, как волны, на нашу страну. Здесь, за пределами Мэдисон-сквер-гарден, эта ярость была направлена против нас. Крики «Нацист! Фашист!» приветствовали наше появление. В бронированную машину полетели камни.
На Мэдисон-сквер-гарден тоже была ярость, но не Чарльз был ее причиной. Скорее, он был белым рыцарем, ведущим эту бурлящую толпу против их общего врага – президента Рузвельта. У военных было тяжелое время, им приходилось сдерживать воинственные толпы.
Мои руки и ноги налились свинцом, в груди горело, как будто я проглотила огромный кусок льда. Наконец я решилась выскользнуть из машины.
– Линдберга! Линдберга в президенты! – ревела толпа. Повсюду щелкали фотокамеры, и мне приходилось защищать глаза от безжалостных вспышек. В ушах звенело от шума толпы, окружавшей нас. Мы были как рыбы в круглом аквариуме. Я не могла отогнать от себя мысль о том, какими хорошими мишенями мы были сейчас для желающих.