Жена лекаря Сэйсю Ханаоки
Шрифт:
«Ты так считаешь?» – непочтительно подумала про себя Каэ, едва не утратив самообладание. Да у этой старухи мания величия! Ей захотелось сказать: «Ты, старуха, ничего сильнодействующего не принимала. Сэйсю сам мне это сказал. Настоящий опыт пройдет на мне, я в этом уверена». Но она придержала язык и лишь мило улыбнулась:
– Да, такое облегчение знать, что с вами все в порядке, матушка.
11
Предполагалось, что опыт будет держаться в секрете. Но то ли из гордыни, то ли пребывая в эйфории после своего отважного поступка, Оцуги рассказала о нем Корику и Ёнэдзиро, а те в свою очередь поставили в известность учеников. Одним словом, не прошло и десяти дней, как тайна перестала быть тайной. К храброй матери лекаря стали относиться с особым почтением и уважением. Окружившая Оцуги аура героини так сильно подействовала на Каэ, что всякий раз, оставаясь с мужем наедине, она принималась уговаривать его взять и ее в подопытные.
– Матушка не знает правды, но рассказывает каждому встречному о ваших успехах. Очень скоро вы окажетесь в довольно затруднительном положении. Вдруг обезболивающее снадобье потребуется для какой-нибудь операции? Что вы тогда станете делать?
– Мм… да…
Похоже, Сэйсю тоже волновали поспешные выводы матери, утверждавшей, что исследования завершены.
– Я готова на все, лишь бы защитить вашу репутацию, даже если мне придется принять большую дозу снадобья. Матушка ведь проснулась от щипка, а потому опыт нельзя считать удавшимся, не так ли? Вспомните, ни Бякусэн, ни Киба не шелохнулись и не издали ни звука, когда вы вводили им иглу. Ну, что скажете?
– Мм… да… Я взял только десятую долю дурмана, а красавку и борец вовсе не включил. Полагаю, для человека нужно семьдесят долей дурмана и двадцать долей бореца.
– Тогда испытайте это на мне!
– Мм… да…
Сэйсю по-прежнему одолевали сомнения, а жена продолжала упорствовать. Постепенно научная необходимость и личное стремление к открытию взяли верх над человеческими доводами, и полгода спустя Сэйсю провел второе – а на самом деле первое – испытание своего снадобья на человеке. Смесь содержала большое количество дурмана белого – и цветки, и семена, – чуть меньше ядовитого бореца, немного дягиля, жгун-корень – то есть это было совершенно не то зелье, которое принимала Оцуги. Сэйсю записал название и количество каждой составляющей на одной половине листа, а вторую оставил чистой, с тем чтобы фиксировать на нем реакцию жены, и положил его рядом с футоном.
Каэ вовсе не собиралась передразнивать свекровь, но накануне опыта вымыла волосы. Нежась под теплыми лучами осеннего солнца, она припомнила, какое разочарование отразилось на лице Оцуги, когда через полгода сын сказал ей, что она, Каэ, станет следующей участницей опыта. Кобэн помогла матери распустить густые волосы (которые все равно не шли ни в какое сравнение с волосами Оцуги). Каэ несколько раз вымыла и прополоскала их. Пока она хлопотала, склонившись над бадейкой, десятилетняя девочка сделала невинное замечание:
– Какие у тебя длинные волосы! Когда же мои такими станут?
Представив себе, что она может этого не увидеть, Каэ затосковала, глаза сами наполнились слезами.
– Почему ты плачешь, матушка? – удивилась Кобэн.
– Вода в глаза попала. – Каэ показалось, что она услышала за спиной какой-то шорох, и спросила дочь, есть ли там кто.
– Да, – ответила Кобэн, – бабушка за тобой наблюдает.
Каэ поняла, что Оцуги видела ее слезы, и тотчас постаралась справиться со своими эмоциями, чтобы предстать перед Кобэн сильной матерью.
Кроме мытья головы, она провела другие приготовления. Вечером не стала ужинать, полагая, что на голодный желудок снадобье подействует быстрее, к тому же так уменьшалась вероятность того, что ее вырвет. На следующий день связала полоской материи колени и лодыжки, после чего тщательно укутала их подолом ночного кимоно. Она многому научилась у своей бабушки, которая воспитывалась при замке и не только знала, как управляться с коротким мечом вакидзаси, но и умела завязывать специальный узел, которым закреплялась повязка на животе самурая перед ритуальным самоубийством харакири. Бабушка утверждала, что чем отчаяннее человек пытается освободиться, тем туже завязывается этот узел. И вот Каэ связала себе ноги и в лучших традициях самураев несколько раз обернула широкий кушак поверх одежды на талии, тщательно подоткнув концы. Мысль о том, что свекрови не придется поправлять ее кимоно, когда снадобье войдет в силу, успокаивала, к тому же если Оцуги увидит, как невестка бьется в бреду, то наверняка представит и себя во время опыта.
Каэ была готова принять из рук мужа питье, в которое тоже в качестве подсластителя был добавлен лакричник. Однако это почти не умерило горечь.
– Задержи дыхание и пей. Так легче пройдет, – со знанием дела и не без самодовольства посоветовала Оцуги.
Каэ нахмурилась и сделала три больших глотка, едва сдержавшись, чтобы не открыть свекрови правду – она принимает совершенно иное снадобье. Почти сразу на языке и в горле появилось странное ощущение, голос стал приглушенным.
– Хочешь воды?
Каэ кивнула. Язык и горло горели огнем.
– Матушка, принесите ей воды, пожалуйста.
Оцуги тут же вышла и вернулась с чашкой. Было заметно, что ей досадно прислуживать невестке.
«Об Оцуги Сэйсю так не беспокоился», – подумала Каэ, и, несмотря на неприятные ощущения, эта мысль доставила ей удовольствие. Она напилась с жадностью томимого жаждой животного и легла на футон. За всеми приготовлениями и волнениями она не подумала о завещании. В желудке бушевало пламя, лицо и уши горели; казалось, кровь с бешеной скоростью несется по телу.
– Кобэн, Кобэн… – пролепетала Каэ, глядя на мужа. – Позаботьтесь о ней, прошу вас…
– Что за глупости! Ты не умрешь.
– Все равно… пожалуйста… Кобэн…
– Да, да, я обещаю.
– Прошу вас! Кобэн – ваша дочь.
Сознание постепенно гасло, мутнеющий взгляд Каэ был до самого конца прикован к черному родимому пятну на шее склонившегося над ней мужчины. Она совершенно забыла об Оцуги, ей даже в голову не пришло, что ее просьба по поводу Кобэн могла быть неверно истолкована. Но Оцуги, вне всякого сомнения, решила, что это был ответ Каэ на ее собственное требование об усыновлении Рёхэя. И действительно, вполне возможно, что именно многолетняя вражда со свекровью заставила Каэ заговорить о Кобэн, пусть даже бессознательно.
Каэ отреагировала на снадобье быстрее, чем Оцуги. Тело ее горело, точно в огне, и она кричала в голос, будто помешанная, понятия не имея, что своими дикими воплями пугает пациентов. Она также была не в курсе, что Сэйсю вызвал себе на замену Рёана Симомуру из храма Мёдзи, чтобы иметь возможность ни на минуту не отлучаться из комнаты. Неистовая лихорадка и бред длились несколько часов, после чего Каэ погрузилась в глубокий сон.
Три дня и две ночи, пока она лежала без сознания, Сэйсю измерял ее пульс, вел подробные записи и готовил отвар из черных бобов в качестве противоядия. Его постель разместили рядом с постелью жены, но он не спал, сидя рядом с ней. Оцуги тоже не переодевалась в ночное платье. День и ночь она наблюдала за неподвижной невесткой и сыном, чьи глаза покраснели от бессонницы.