Жена лекаря Сэйсю Ханаоки
Шрифт:
От запаха в уборной Каэ стало дурно, голова закружилась, она потеряла равновесие, ударилась о стену и с грохотом рухнула на пол. Прибежала Корику поглядеть, все ли с ней в порядке. Бледная Каэ сумела выдавить улыбку и сказать, что все хорошо, не заметив, с каким ужасом золовка смотрит на нее. Однако Каэ была рада, что переплюнула Оцуги, и не имела ничего против временной слабости, хотя понадобилось немало дней, чтобы силы окончательно к ней вернулись.
12
Наступил первый день весны. Каэ в одиночестве стирала у колодца. Прохладная вода ласкала обветренные руки. Настроение у нее было приподнятое, время от времени она отрывалась от белья и хихикала, припоминая забавные моменты своей жизни, и особенно один из них – сегодняшний разговор с Оцуги. Сэйсю ушел на постоялый двор к больному, состояние которого внезапно ухудшилось, поэтому, когда его мать очнулась после действия снадобья, принятого накануне, рядом с ней оказалась только Каэ.
– Сколько я проспала? – спросила Оцуги.
– О, вы проснулись? Как вы себя чувствуете? – улыбнулась Каэ, проверяя температуру чая в чашке.
Но Оцуги спокойно повторила свой вопрос, твердо уверенная в том, что проспала дольше Каэ, которая принимала то же обезболивающее снадобье.
– Сколько прошло дней?
Каэ замерла в нерешительности. Как здорово было бы ответить пусть резко, но честно: «Всего одна ночь!» – и все-таки она сумела сдержаться. Она знала, что Сэйсю приготовил для матери специальную настойку, которая должна была возыметь снотворное действие, но ядовитого бореца в ней опять не содержалось. Вследствие этого Оцуги действительно очень быстро уснула. Однако стало понятно, что без бореца обезболивающее снадобье слишком слабо; всякий раз, когда Сэйсю щипал Оцуги за руку, она шевелилась. И поскольку волноваться было не о чем, лекарь ушел из дому, как только возникла необходимость. Мать конечно же понятия не имела, что приняла всего лишь сильное снотворное, и не более того. По мнению Каэ, опыт проводился только с тем, чтобы ублажить и успокоить Оцуги, которая настаивала на своем участии в исследованиях сына.
Каэ тщательно обдумала свой ответ.
– Я не знаю, сколько времени прошло. Я очень устала, потому что ни разу не сомкнула глаз. Не могу точно сказать, сколько дней и ночей минуло. Простите меня.
Оцуги явно осталась недовольна; во взгляде читалось обвинение в глупости, но она придержала свои чувства при себе и ласково промурлыкала:
– Это ты меня извини, я ведь доставила тебе беспокойство. Иди поспи. Со мной все хорошо.
– О, не волнуйтесь за меня. Вот, выпейте чаю. В нем противоядие.
– Где Умпэй-сан? – Оцуги начала злиться, припомнив, как сын вливал противоядие жене изо рта в рот. Почему же она должна держать чашку сама?!
– Его срочно вызвали на постоялый двор.
Оцуги сбросила с себя руки Каэ, которая хотела помочь ей подняться, и залпом проглотила горячий чай. Во рту осталась неприятная горечь. Оцуги насупилась и легла.
– Тебе не кажется, что этот опыт куда удачнее предыдущего? – спросила она через некоторое время. – Я не настолько слаба, как была ты, так что вполне возможно, мне не придется долго оставаться в постели.
– Разве вы не чувствуете усталости?
– Ну, голова, конечно, немного кружится, я ведь ничего не ела. Но сил у меня гораздо больше, чем было у тебя.
– Да, похоже, так оно и есть. Только вы способны пройти через подобные испытания. Мне так стыдно за себя…
– Я не имела в виду ничего такого. Обезболивающее снадобье наверняка стало лучше, вот в чем все дело. Просто порадуйся за своего мужа.
– Я рада за него. Он тоже будет очень доволен. А теперь вам надо немного отдохнуть.
– Конечно. Подопытному не следует много болтать после такого важного испытания. – Оцуги удовлетворенно закрыла глаза и погрузилась в безмятежную дрему.
Вскоре вернулся Сэйсю. Услышав шаги мужа, Каэ выскользнула из комнаты поприветствовать его.
– Как замечательно, что вы вернулись! Матушка только что очнулась.
– Хорошо.
– Она сказала, что этот опыт – большая удача.
– Почему это?
– Ну, в отличие от меня она не так слаба…
– Это вполне естественно.
– Что ей приготовить?
– Думаю, простая каша вполне подойдет.
Каэ сварила в кухне рис и вышла постирать. Почти всю прошлую ночь она не смыкала глаз, наблюдая за тем, как муж дремлет рядом с матерью, но отчего-то теперь, под плеск колодезной воды, чувствовала себя так, словно только что поднялась с постели после сладкого сна.
Она нисколько не сомневалась, что Оцуги спросит сына о том, как долго действовало обезболивающее снадобье и что Сэйсю даже не подумает солгать ей. Ему и в голову это не придет. Лекарь деликатностью не отличался и частенько бывал довольно резок со своими пациентами. Каэ представила себе, как он говорит: «Вы приняли снадобье вчера днем, матушка».
Она увидела, что забыла распороть шов одного из кимоно Кобэн, чтобы можно было постирать и расправить каждую полоску ткани в отдельности, и позвала на помощь золовку.
– Корит-тян, [44] не отнесешь матери кашу, маринованных слив и яичный желток? Я уверена, что она будет довольна, если за ней поухаживаешь ты, а не я. Мне надо успеть разложить эту ткань по доскам до того, как совсем стемнеет.
– Совсем стемнеет, говоришь? – с сомнением протянула Корику. На дворе стоял солнечный денек, можно сказать, невероятно светлый для ранней весны. Будь у Каэ целая куча белья, Корику поняла бы ее. Но в бадье плескалось всего несколько вещей – к полудню вполне можно закончить.
44
Уменьшительно-ласкательная форма обращения «Корику-сан».
– Да, до темноты. Такая ясная погода стояла, а теперь тучки собираются, надо поторапливаться.
Золовка удивленно взглянула на небо, но Каэ сделала вид, что не заметила этого.
– Сестрица… – начала было Корику, но оборвала себя на полуслове. – Ты сказала, кашу, сливы и желток? – Получив утвердительный ответ, она направилась в дом.
Еще один странный разговор состоялся, когда Корику принесла матери поднос с едой.
– Когда я приняла снадобье? – спросила Оцуги дочь.