Женитьба Элли Оде (сборник рассказов)
Шрифт:
— Ай! Где наша верблюдица? Что ты сделал с нею? Потерял её? Или тебя обокрали злые воры-разбойники? Ай, а-ай! Где она? — кричит жена, как безумная, а сама ухватилась за воротник, хочет разорвать его, как при большом горе.
— Постой, — говорю ей, не шуми. Ты радоваться должна, а не плакать. Наша породистая верблюдица дала добрый приплод. Я её обменял на одну вещь. — Тут я вытащил из-за пазухи книгу и показал. — Вот, — говорю, — здесь, под ситцевой обложкой, каждое слово стоит породистой верблюдицы. Ты обо всём узнаешь, я расскажу тебе по порядку.
Жена взглянула на книгу, в руки взяла её, приоткрыла, взглянула на листы, потом приложила ко лбу, по лицу провела книгой, считая её святой. Потом тяжело
Вот жена стоит, задумалась, а я хочу тоску её разогнать, повторяю: не горюй, не тужи, покупку сделали удачную. И рассказал про ту ночь, когда нам читал мулла, и о том, как люди внимали ему, как я сам слушал и не мог усидеть на месте. Припомнил отдельные мысли, какие мне в память врезались навсегда.
— Всё, что передаю тебе, всё это есть в книге, — утешал я жену. — Только, — говорю, — я плохой рассказчик, ни одного слова правильно не передал. Не тужи, жена!
Но у ней из ума не выходит верблюдица. Вижу: на глазах у ней показались слёзы.
— Каждое слово здесь стоит верблюдицы, — снова стараюсь я убедить жену, но ничего у меня не выходит.
Крупные слёзы потекли у ней по щекам.
— Скажи лучше, признайся: попусту отдал верблюдицу. Пропала надежда нашего дома. Тебя обманули, ты принёс домой кучу бумаг. Вот и всё! — плакала жена.
Что делать? Я, конечно, не сдаюсь, перекидываю листочки в книге, опять начинаю уверять.
— Если бы, — говорю, — своим женским умом ты поняла, что тут содержится? Если сейчас подвернулся бы тот мулла, у которого борода лопатой, сразу бы ты позабыла породистую верблюдицу.
Вот горе: книга заключает в себе такие дивные слова, такие песни, а мне пользы нет. Молчит книга, ни звука не скажет, будто нарочно нас с женой дразнит своим безмолвием. Я на книгу уже начал досадовать. Чтобы нутро своё остудить, готов швырнуть её на землю. А она лежит себе на ладони, ни в чём не повинная. Ей нужен грамотный хозяин, а где его возьмёшь у нас в пустыне… Пошёл я в кибитку, ничего не могу сообразить, даже чаю не хочу пить с дороги. Опять вышел. И тут пожалел, что купил книгу. Посоветовали мне сходить к человеку, которого у нас считали первым мудрецом. Пошёл я к тому человеку, и ему признался, что у меня есть книга, попросил указать грамотея, который бы прочитал её. Удивлённый, он спросил:
— Каким образом она попала к тебе?
— Купил по дешёвке, — сказал я.
Глядя на меня, он улыбнулся, плечами пожал и с состраданием говорит:
— Ай, неразумный парень! Видно, ты голову потерял. Зачем было брать книгу? Даже если бы даром тебе её отдавали, какая польза от неё, сам посуди? Для книг требуется грамотей, чтобы читал. А где его возьмёшь? Попробуй найди хоть одного на целый аул. И в соседних аулах не сыщешь. Кто же будет твою книгу читать? Подумал ли ты об этом?
Человек говорил сущую правду. Я должен был с ним согласиться. Ну, а чем дальше, тем всё трудней становилось мне. Старуха ворчала день и ночь, чуть со света меня не сжила. Я пошёл ещё кое к кому за советом, в соседних аулах побывал, но грамотного найти не смог. Словно заговор вокруг меня был. Люди мне обычно так говорили: «Ты же пастух, бедняк из бедняков, а тоже какую себе затею нашёл — книгу! Для чего она тебе?» И я начал сдаваться. Как-то вернулся домой, взял своё сокровище и похоронил его на самом дне чувала, а сверху заложил всяким хламом, «Пусть глаза мои не видят тебя, говорю, сердце моё пусть отдохнёт от досады». Так книга и лежала у нас год, два года и пролежала семь лет. Семь лет жена причитала; «Ай, какая верблюдица была — породистая! Ай, какая верблюдица была — стельная! Она бы нам три раза приплод дала.
Без конца жена причитала. Ей-то ни разу не довелось слышать, как читали книгу. Ко всем моим похвалам она оставалась глуха, хотя втайне мечтала выведать получше, что в книге содержится. Потом даже стала мне говорить: «Как бы нам придумать, чтоб книгу свою послушать?»
Один раз сидим с ней, чай пьём, она и говорит:
— Только муллы да шпаны грамотные. Они книги читать умеют, значит, и другого могут этому научить. Не отдать ли нам сыночка Мурат-джана к мулле или ишану? Возле него научится, будет нам книгу читать. Вот Акчи-ишан, говорят, знаниями всех других превосходит. Отдадим ему сына, сами как-нибудь управимся в хозяйстве. Мальчик лет за пять, глядишь, научится грамоте.
Меня обрадовали слова жены. Сам был готов на всё, лишь бы прочитать книгу. Так мы и решили. Взял я мальчишку — ему тогда лет восемь было — и повёл его к Акчи-ишану.
— Из дальних мест прибыл я к вам с нижайшей просьбой, — сказал я Акчи-ишану. — Не возьмётесь ли обучать моего ребёнка грамоте. Пока он при вас будет, то как полагается: тело его — ваше, кости — мои. Побить надо — побейте, дело сделать надо — заставьте. Только грамоте научите.
Ишан обнадёжил меня.
— Похвально ты поступил, — говорит. — что сына привёл. Кто соль мою вкушал, кто у меня под рукою воспитан, тот пустым человеком не остался. Уви дишь, что выйдет из твоего сына, если я возьмусь за него. Четыре года пройдёт, приходи сюда, его не узнаешь.
Поверил я и полетел домой: на крыльях. Являюсь к жене. Не тужи, говорю, жена. Четыре года потерпим — увидишь, что будет. Близок час, когда ты сама скажешь, ошибся я тогда в покупке или не ошибся.
Вот так оно было, а книга лежала в чувале ещё три с лишним года. Медленно время идёт; стал я думать: наверное, Мурат-джан кое-чему научился. Не терпится, отправился к ишану. И что же я там застал! Сын целый день работает, поручения хозяина и жены его выполняет. Не только грамоте он не научился — диву я дался, как природного ума не лишился мальчик от непосильных трудов. Он увидел меня, со слезами просит-молит:
— Не оставляй меня здесь, отец, забери скорее. Измучил ишан работой, голодом уморил, а грамоте никакой не учит. Сам Акчи-ишан — человек тёмный, он понятия не имеет, что такое грамота.
Я рот зажимаю сыну, запрещаю говорить такие слова. Грешно про ишана говорить, что он тёмный. Постыдись, мол, сынок, ты ещё мал, ум у тебя детский. Он снова настаивает со с левами:
— Акчи-ишан, — говорит, — даже талисман не может написать. Совсем неграмотный. Кто к нему за талисманом приходит, тому он даёт соль, такую же, как у нашей мамы в торбе. Я ничему никогда тут не научусь.
Опять пробую уговорить мальчишку.
— Ты ещё мал, глуп, — говорю, — ты напрасно осуждаешь почтенного человека. Ему весь аул верит, слух о нём далеко разносится как о мудром и многознающем мусульманине. Ты ел три года его хлеб, а теперь говоришь о нём непотребные слова.
Мурат-джан не сдаётся, ещё громче кричит:
— Если не возьмёшь меня с собой, отец, убегу, а здесь не останусь!
Озадачил меня сын. Я совсем расстроился, решил проверить его слова. Заглянул к соседу Акчи-ишана. Так, мол, и так, спрашиваю: как вы полагаете, научит ли ишан моего сына грамоте? Тот, у кого я спрашивал, сосед ишана, простой, скромный был человек. Он объяснил про ишана всё, что знал. Насчёт грамоты, оказалось, прав был Мурат-джан. Ишаи ни читать, ни писать не умел, нигде этому не учился. Но выходило так: хоть и не учён он, а был сильней многих образованных мулл. Сила Акчи-ишана заключалась в могуществе его рода. Весь аул со страхом произносил имена его предков, никто про них дурно не смел говорить, ибо род ишака владел некоей тайной.