Женитьба Элли Оде (сборник рассказов)
Шрифт:
— Вах-хов, как же так, а? Кто взял мой хурджун?!
— Какой такой хурджун? — смеются городские.
Начал искать. К одному подскочил, к другому — никто ничего не знает, только удивляются и сожалеют. Смотрю, поднимаются два туркмена. Длинный Володя тоже встал, лицо бледное, глаза злые.
— А ну-ка, вы, крохоборы, отдайте мешок парнишке!
Смотрю, выкатывается мой хурджун.
— Да никто его не брал, — говорят. — Сам сюда закатился!
И опять хохочут. Я, конечно, сразу успокоился: пошутили парни. Но на всякий случай ночью хурджун под голову положил и уснул на нём. Утром на какой-то станции ребята принесли кипятку, достали хлеб, начали жевать. Я тоже развязал хурджун. Взял в рот кусочек
На другую ночь, перед самым рассветом, проснулся от криков и суматохи. Продрал глаза, вижу: мечутся все по вагону, тащат свои мешки, чемоданы. Кто-то, как на грех, коптилку погасил — ничего не разберёшь. «В крушение, что ли, попали?» Схватился я тоже за хурджун, кинулся к двери. А там снаружи — сам шайтан не поймёт, что творится. Слышу только голоса: команда номер один, команда номер пять! По разговорам ребят догадался: приехали. Выбрался из вагона — холодно, дождь идёт, по небу ползут чёрные тучи. Станция — небольшой серенький домишко с одним фонарём да пять-шесть голых деревьев. Пока я осматривался, начальник эшелона уже разобрался, что к чему, и приказал строиться по четыре. Не прошло и десяти минут, как мы уже шагали от станции в степь. Перед нами лежало ровное место — словно огромный сачак расстелен.
— Вах-хов, на край света, что ли, ведут? — говорит бритобородый. — Ну-ка, посмотри, Володя, ты повыше других, может быть, увидишь хоть одну-две кибитки.
Яшули к тому времени немножко освоился. Узнали мы, что по фамилии он Хакыев, зовут Хезрет и что не такой уж он и грозный, как показался сначала.
Володя вытягивает шею, глядит на замутнённый горизонт, говорит удивлённо:
— Яшули, у вас ужасно развита интуиция. Я не увидел ни одной кибитки, но я вижу отряды солдат. Не пора ли приготовиться к сражению?
— Ишачий помёт тебе на язык, — сердито отзывается Хезрет-ага.
Идущие рядом посмеиваются. Но вскоре мы действительно встречаем роту солдат, одетых с иголочки.
— Привет, салаги! — кричат они.
— Откуда вы? — спрашивают из нашего строя.
— Из преисподней! — слышится в ответ. — Шагайте побыстрее, вас давно там ждут.
Оказывается, это маршевая рота. Спешит на станцию, чтобы погрузиться в эшелон и — на фронт…
Ты-то, наверное, знаешь, братишка, сколько таких рот в ту пору отправлялось на Запад. Одни уходили, другие занимали их место, чтобы подучиться и тоже выехать на передовую. Вот мы и шли на смену этой маршевой роте.
Отшагали километров пятнадцать, не меньше. Устали, вспотели — впору бы и отдохнуть. И тут увидели большой курган, обнесённый глинобитной стеной. Возле ворот стояли повозки и прохаживались военные. Курган с его стеной и воротами напоминал средневековую крепость. Видимо, когда-то и была тут крепость, но теперь располагался запасной стрелковый полк. По стене метров на сто крупными буквами надпись: «Да здравствует Советская Армия — оплот всех народов мира!»
— Ох-хо, здесь, значит, будем жить, — уныло выговорил Хезрет-ага и посмотрел на меня. — Главное, не терять друг друга из виду — уж очень много в этой крепости людей.
— Хорошо бы остаться вместе, — согласился я, смутно предчувствуя, что под одной крышей с яшули мне жить не придётся.
Когда впустили нас во двор, я увидел через каждые пять — десять шагов глиняные домишки и бугры а жестяными трубами. В домишках — штабы, а под буграми — землянки. Наша пятая команда спустилась по ступенькам, и я вместе с Володей, Хезрет-ага и другими оказался в тёмной комнате. По обеим сторонам лежали матрацы, набитые соломой, а у выхода в пирамиде стояли учебные винтовки. Не успели сложить свои вещи, как появился сержант и назвал себя помощником командира взвода. Мороз, говорит, я, запомните.
И пошла наша жизнь, братишка, по заведённому графику. Подъём, физзарядка, тренаж «лёжа заряжай», политподготовка, строевая, огневая — словом, всё так, как и бывает на военной службе. Всего, что было, конечно, не перескажешь, да и скучновато слушать о том, как ползали по-пластунски, как кололи штыком чучела и маршировали по плацу. Скажу только тебе, дни были так заполнены, что Хезрет-ага даже не мог выбрать минуту для намаза. Первые три дня он, правда, приспосабливался… Выведет сержант на физзарядку: мы шестнадцать тактов руками-ногами делаем, а яшули опускается на колени и начинает Молиться. Два раза сделал Мороз ему замечание, а на третий день заставил в землянке смазать пол. Поворчал немножко Хезрет-ага, но пришлось всё-таки ему развести глину и заняться делом. Тут он поклонился всевышнему неоднократно: сгибался и разгибался побольше часа. Взвод уже вернулся с завтрака, а яшули только заканчивал смазку. Стали мы спускаться в землянку, Володя тарелку с кашей ему подаёт:
— Возьми, Хезрет-ага, завтрак, заправься, как следует. Каша на свиной тушёнке. Ешь… Баранины в ближайшие два года не предвидится.
Я-то, признаться, проглотил в столовой свинину и даже не узнал что. И с того самого дня понял: не такая уж гадость свиное мясо, есть можно, даже с аппетитом. Но нашему яшули это пришлось не по вкусу.
— Свинина, говоришь? — задумчиво и с прискорбием спросил Хезрет-ага. Вымыл руки, взял тарелку, повертел её и вывалил кашу в помойное ведро.
— Бороду, конечно, можно отдать во имя правого дела, — проговорил он, — но есть свинину никто меня её заставит.
Ты спросишь, что было дальше, братишка? Так вот слушай. К нашему Хезрету присоединились ещё пятеро. Суп или борщ они хлебали с горем пополам, но к каше с тушёнкой не прикасались. Зато после отбоя разбойничали ртами. Мы спим, а они соберутся в кружок, развяжут хурджуны и объедаются коурмой. Только ведь у хурджуна есть дно. Съели они свои домашние припасы. Проходит день, другой, слышу — загалдели: с такой еды, дескать, и ноги можно протянуть. Хезрет-ага в те дни был, как соломинка на ветру, но пост соблюдал строго, а меня при каждом удобном случае обзывал свиноедом. Я не обижался на этого святошу. Наоборот — смеялся, когда он начинал плеваться и таращить впалые глаза. Так продолжалось недели две, а может, и дольше. Во всяком случае взвод наш уже успел принять присягу и приступил к планомерным занятиям. И вот однажды смотрю — засуетился яшули со своими приятелями. Собрались, о чём-то договариваются, впечатление такое, будто на что-то решиться не могут. Наконец осмелели: вышли из землянки, направились к штабу соседнего батальона. До этого прослышали они, а потом своими глазами увидели, что начальник штаба в том батальоне — туркмен, майор Розыев. Я тоже не раз его видел. Ходил он с палочкой, прихрамывал на правую ногу. Грудь в орденских колодках. Говорили, что два года он провёл на передовой, славился отвагой и командирским талантом, но в одном из боёв был тяжело ранен. С полгода Розыев пролежал в госпитале, хотели его демобилизовать, но он наотрез отказался и вот приехал в запасной стрелковый полк готовить молодых бойцов.
Команда Хезрет-ага пришла в штаб как раз в то время, когда майор вернулся с обеда и занимался своими штабными делами. Туркмены по-свойски поздоровались с ним, хотели присесть у порога, но Розыев так сурово двинул бровями, что все шестеро, как по команде, вытянулись в струнку.
— Я вас слушаю, — строго сказал майор.
— Дорогой земляк, — начал было Хезрет-ага. — Пришли мы…
— Вижу, что пришли, — перебил Розыев. — Докладывайте по какому делу. Из какого подразделения?
— Из соседнего… Насчёт свинины… Не подобает истинным мусульманам есть эту грязную скотину.