Женитьба Элли Оде (сборник рассказов)
Шрифт:
— Та-ак, — сердито проговорил майор. — Значит, подай вам жареного барашка или молодую телятину! Кто надоумил вас прийти ко мне?
— С божьей милостью, сами, — отозвался Хезрет-ага. — Кораном ведь запрещено, уважаемый…
— Прекратить разговоры! — не вытерпев, крикнул майор. — Не в коран надо заглядывать, а в уставы. Можете идти! Разберёмся с вашей жалобой.
Яшули со своей ватагой ушёл, а через день всех их рассредоточили по разным подразделениям. Вскоре я узнал, что Хезрет-ага попал в хозяйственную роту. Увидел я его там совершенно случайно. Перед мытьём в бане меняли нательное бельё, я пришёл в прачечную и столкнулся с яшули. Он стоял с засученными рукавами над корытом и стирал.
— Бай-бо, кого я вижу! Вы ли это, яшули? Значит, здравствует обоз, да?
Он глянул злобно и вдруг швырнул в меня мокрыми кальсонами. Я еле успел за дверь выскочить.
Теперь, значит, подходим к главному, братишка.
С начала апреля нас всё чаще стали посылать в караул. Приходилось стоять на посту то у склада ОВС, то — у арсенала, иногда назначали дежурным по кухне. И вот досталось нашему взводу охранять штраф-ников. Территория штрафной роты с одной стороны Примыкала к стене полкового двора, а с трёх сторон соседствовала с бесконечным степным простором. Всю территорию окружали глубокий сухой ров и насыпь, по которой ходили часовые. Ты спросишь, кого мы караулили? Скажу тебе, братишка, в ту пору, по закону военного времени, с нарушителями армейского порядка обходились очень строго. Попадались среди штрафников разные люди. Один, допустим, на сутки опоздал из увольнения, другой промотал казённое имущество, третий дезертировал; к сожалению, были и такие.
Назначили меня подчаском. Ночью подчаски ходили по насыпи вместе с часовыми, а днём находились в расположении штрафной роты: присматривали за арестованными, водили их в столовую, за водой, сопровождали на работу. Ночью я вышагивал вдоль рва. Ночь была тёмная, а тишина жуткая. Прислушивался к каждому шороху, но всё вокруг было спокойно. Только один раз далеко в степи прогремел поезд. Днём отправился во двор штрафников.
День только начинался. Арестованные выходили из землянок, курили и нехотя приступали к работе. Накануне завезли брёвна, и штрафникам приказали распиливать их на доски. Я стоял в стороне, глядя на занятых людей, и думал, что в общем-то они ничем не отличаются от обыкновенных солдат: такие же на них шапки и шинели, только нет поясных ремней и обмоток, Неожиданно возле брёвен я увидел Хезрет-ага. Сначала не мог сообразить: как он сюда попал? Чуть было не окликнул его, но вовремя опомнился: на посту разговаривать нельзя. Как же быть? Вот сейчас яшули заметит меня, подойдёт и заговорит. А что же буду делать я? Молчать? Да, придётся молчать. Другого выхода нет. Яшули тем временем словно почувствовал мой взгляд. Стоял он ко мне спиной, но вдруг повернулся, вздрогнул и жалко заулыбался:
— Гич, земляк ты мой! Вот так довелось нам встретиться. Дожили мы до тех чёрных дней, когда туркмен туркмена с ружьём охраняет…
Я отвернулся, сделал вид, что не замечаю его, но этим только придал ему смелости. Голос его стал поучающим, даже нагловатым.
— Вижу, и тебе нелегко живётся. Слово боишься сказать, как бы не пришлось расплачиваться. Поверни голову, послушай, что скажу. Уходить нам надо. В песках наш дом родной. Пески наша опора и спасение…
Не выдержал я, оторвал от земли приклад винтовки:
— А ну-ка отойди от часового!
Яшули попятился, на лице у него появилась злая улыбка.
— Богом ушибленный… Не всосал ты с молоком матери ни уважения, ни порядочности.
Он отошёл и стал со всеми вместе таскать брёвна. Иногда оглядывался на меня, но больше не заговаривал.
В тот день я так и не узнал, за какую провинность попал он в штрафную роту. Достаточно было, что этот Хезрет так или иначе опозорил и меня, и всех остальных, приехавших сюда с ним. Стыд за своего земляка заставлял меня опускать глаза; и я решил никому не говорить о яшули. Но разве шило в мешке утаишь? Дня через два, когда мы легли спать, Володя вдруг говорит:
— Между прочим, Хезрет в штрафную попал. Слышал?
— Хезрет? А не знаешь — за что?
— Дезертировать пытался. Поймали у Казанджика в песках. Будет судить военный трибунал.
Я думал, яшули обругал кого-нибудь из командиров или отказался выполнить приказ, но чтобы он дезертировал — я не допускал такой мысли. Тошно мне стало от услышанного. Стыд мой удвоился. И ещё я почувствовал, что и на меня теперь будут смотреть с подозрением.
— Сволочь он, — выругался я. — Из-за него и на меня позор ложится.
— Ты-то причём? — удивился Володя.
— Но он же с нами ел, пил! С виду он такой же, как и я. Разве теперь нельзя подумать и обо мне: «Как бы и этот не дезертировал?»
— «Слушай, Гич, прекрати говорить глупости, — сказал Володя. — Давай-ка лучше спать. Завтра, между прочим, опять идём охранять штрафную. Может, даже увидишь этого негодяя…
Спал я плохо. О дезертире-яшули старался не думать, но мысли о нём одолевали меня. Днём тревога усилилась, совсем отпала охота идти в караул. Я даже додумывал: а не сказать ли помкомвзвода Морозу, что ж болен? Так, в хандре и раздумьях дотянул до вечера, а потом построились на инструктаж, и отказаться я не решился.
Заступил на пост в восемь вечера. Сумерки только-только начали опускаться над степью. Было видно — во дворе штрафники сидели возле землянок, курили и беседовали. Признаюсь тебе, братишка, я со страхом смотрел во двор и молил судьбу, чтобы дезертир Хезрет опять не приметил меня, И вдруг смотрю — идёт. Прямо ко рву идёт. Вскинул я винтовку — он остановился, кричит:
— Салам алейкум, сынок! Опять охранять нас пришёл? Опять винтовкой трясёшь. Только я не верю, верблюжонок, чтобы туркмен мог стрелять в туркмена… Не так ли? Хе-хе!
Я злился, нервничал, но ничего не мог поделать: стоял он на положенном расстоянии, даже нельзя было окликнуть: «Стой, кто идёт!» Яшули, конечно понимал, что ему разговаривать с часовым запрещено. Бросив ещё два-три слова, он ушёл и скрылся в землянке. Мне стало немножко легче, хотя и тревожила мысль: не вздумал бы он ещё раз бежать!
Сумерки между тем сгустились, наступила ночь. За стеной, в полку, стали затихать голоса. Потом донеслись крики дежурных: «Отбой!». Навалилась тишина, только шуршал на ветру сухой кустарник. В полночь должна была прийти смена, и я с нетерпением ждал той минуты, когда появится разводящий. Я ходил по насыпи и всё время глядел в сухой ров. Но как ни напрягал слух и зрение, чуть было не проглядел. Заметил человека, когда он уже вылез из рва и припал к земле — ждал, когда я повернусь к нему спиной. Тогда он скатится с насыпи и уйдёт в степь. Я увидел его как раз в то мгновение, когда он лёг на живот.
— Стой, кто идёт! — закричал я.
Человек покатился кубарем вниз, подминая кусты.
— Стой, стрелять буду!
Но он уже вскочил на ноги и побежал прочь.
Я выстрелил вверх — беглец не остановился. Я кинулся за ним, на ходу перезарядил винтовку и послал ему пулю вслед… Потом всё происходило, словно в бреду. Крики разводящего, гулкий топот сапог. Сержант Мороз подбежал ко мне. Внизу, в траве, отыскали убитого. Меня сняли с поста. О том, что пуля попала Хезрету прямо в голову, мне сказал Володя — он тоже в ту ночь был в карауле…