Женитьба по-балтийски
Шрифт:
— Везет тебе, лейтенант Алныкин!.. Соответствующая резолюция наложена, рапорт у заместителя начальника Политуправления, сегодня же он определит офицеров, которые займутся твоими делами, но завтра-то — выходной, дай отдохнуть служителям моря. Во вторник придешь, после обеда, в Политуправление, а на предписании тебе любые даты поставит мичман, который при помощнике командующего по строевой части, я с ним договорился… Не кисни! Все обойдется! И с женой все будет в порядке, эстонки — хорошие бабы, отзывчивые, покладистые.
Алныкин пожал протянутую руку. Он был счастлив. Все устраивалось как нельзя лучше. Подполковник Горошкин и Настя уехали до понедельника в Пярну, подарив молодоженам уединение.
Эти дни они не отходили друг от друга, и если Леммикки
Восходы и заходы солнца, мерцание звезд и растворение их в светлой голубизне неба, лунный рог, цеплявшийся за шпиль, — все смешалось и поменялось местами, желтый свет заливал комнаты по ночам, от Леммикки исходило голубое сияние, вечным двигателем тикали напольные часы, обещая бесконечность жизни и счастья.
Как только Алныкин увидел тех, кто займется его судьбой, он сообразил, что от офицеров этих ждать можно только беды. Их было двое, и опыт подсказывал: двое всегда боятся третьего, того, которого сейчас нет, но который спросит с них, и эти двое, контролируя себя, будут — каждый — вдвойне лживы, преувеличенно пристрастны.
В углу за столом сидел капитан 3-го ранга, сплетя пальцы; руки на брюшке, глаза злые. Где-то когда-то Алныкин видел его, но вспоминать не стал, да и не мог, втянутый в разговор с подловатым — это все признавали — человеком, бывшим комсоргом училища. Панов, уже капитан-лейтенант, с комсомольской дружественностью обращалс к нему на «ты», похохатывал, рассказывая капитану 3-го ранга разные училищные хохмочки (тот угрюмо молчал), и посадил Алныкина рядом с собою, на диванчик. Старания, приложенные училищными офицерами в прошлом году, когда досрочно отправили на флот почти четыреста человек, были оценены министром: кого повысили в звании, кого назначили на более высокую должность. Старший лейтенант Панов удостоился, конечно, того и другого. Он знал каждого курсанта, водил дружбу почти со всеми, скромненько покуривал в ротах, не брезговал сидеть на подоконниках гальюнов, где обычно затевались споры и рассказывались новости, — только в гальюне и можно было наговориться! И наслушаться. Оказывается, это отнюдь не по душе командирам рот: через Панова высокое начальство узнавало о промахах воспитателей. И ротные забили тревогу, намекнули курсантам. Панов в отместку сменил тактику, заглядывал в курилку, уводил того, кто всегда помалкивал, на беседу о сущих пустяках и будто бы из этих бесед что-то узнавал. В Политуправлении флота он, наверное, какой-нибудь помощник по комсомольской работе, бегает, как и прежде, по кораблям и частям, своего стола и тем более кабинета не получил, потому и воспитательную работу ведет в комнате дл семинарских занятий. Карта полушарий и портреты вождей на стенах, шкафы с книгами, бюст Ленина.
Наболтав пустопорожней всячины, Панов примолк, потянулся к папочке, лежавшей на стуле. Раскрыл ее — и впал в глубокое раздумье. Что в ней — Алныкин догадывался: его рапорт на имя члена Военного совета.
— Ума не приложу, Володя, что делать с тобой, — сокрушенно проговорил Панов и тяжко вздохнул. — Павел Николаевич, ты в курсе? Знаешь, что учудил мой друг?
От этого Павла Николаевича исходила через край бьющая ненависть, направленна исключительно на Алныкина. Капитан 3-го ранга, Пановым названный Павлом Николаевичем, сидел молчал, рыскавшие по ящикам стола руки его нашли наконец карандаш, он с хрустом разломал его.
И Алныкину стало поспокойнее. А Панов, не дождавшись ответа, да и не рассчитывая на него, продолжал в некоторой воодушевленности, что ли:
— Мой друг Володя Алныкин такой в училище отколол номер, так прославился, что… Такой номер. Никак не мог исправить отметку по военно-морской географии, месяц пересдавал экзамен, и все без толку, знаний-то — маловато, он, Володя Алныкин, с ленцой парень, утруждать себя не любит. Так бы и ушел на флот, не пересдав экзамен, да случай помог. Преподаватель умер. Горе в семье, горе на кафедре. А Алныкину — счастье. Приходит к начальнику кафедры и заявляет: экзамен сдан на «отлично», можете спросить у преподавателя.
Представляешь, Павел Николаевич? Спросить у того, кого уже нет на белом свете! И получил наш друг Володя «отлично»… Не мог не получить. Так все точно рассчитал, котелок у него варит. Мы тогда в политотделе решили было к комсомольской ответственности его привлечь, да пожалели: вот-вот выпуск, каково молодому офицеру приходить на корабль с неснятым выговором? А зря пожалели. Он и здесь отличился, еще хлеще.
Павел Николаевич пытался расколошматить что-то о край стола, освобождая себя от злобы, но решил поберечь стол и заодно выслушать.
— Такое придумал, что… Служба в Порккала-Удде опасна, тяжела и почетна, партия и правительство делают все, чтоб как на родной земле там было, недостаточно еще делают. Офицеры гордятся тем, что служат на передовых рубежах, и лишь один из них не захотел служить там, куда послала его Родина.
Да, да, наш друг Володя не захотел и добился своего. Как и в училище, получил обманным путем «отлично». А что сделал? А он вот что сделал.
Порасспросил кое-кого и нашел девушку, очень приличную девушку, но такую, у которой анкета подзагажена, да так подзагажена, что не пустят эту девушку в Порккала-Удд, если даже выйдет она замуж за командира базы. Ее-то, девушку эту, он и охмурил, расписался с нею, дождался, когда пропуска ей не дали, и настрочил жалобу, сам себе подписав моральный приговор.
Панов открыл и закрыл папку. Павел Николаевич вытянул застрявший ящик стола, а затем с такой силой впихнул его на прежнее место, с таким грохотом, что карта полушарий чуть не сорвалась с крючка, едва не упала на пол, и Алныкин вспомнил, где видел он капитана 3-го ранга. На «Софье Павловне», прошлой осенью, в кают-компании, куда собрали офицеров на доклад лектора Политуправления. Частенько заезжали на базу такие гастролеры с речами по любому поводу. Этот, которого Панов называет Павлом Николаевичем, темою выбрал Циолковского, девяностопятилетие со дня рождения, но говорил больше о смерти ученого, который долго болел, страдал и вдруг получил телеграмму от товарища Сталина. Воодушевленный этой телеграммой, поведал офицерам лектор, Константин Эдуардович Циолковский прожил еще несколько дней. Те, кто не дремал, выслушали, не поинтересовавшись, сколько именно дней жил от телеграммы до смерти великий ученый и сколько слов было в телеграмме. О количестве того и другого спросил сидевший чуть сзади Алныкина помощник: сколько слов приходится на один день. «Кто спрашивает?» — заорал вдруг лектор, и Алныкин вынужден был сказать: «Я!» — поскольку помощник спрятался за его спину.
Оба полушария рухнули и дали мыслям Панова новое направление.
— Руководство флотом с пониманием отнеслось к создавшейся ситуации, решив перевести лейтенанта Алныкина из Поркалла-Удда в другую базу и даже на другой флот. И чем же ответил прощенный командованием лейтенант?.. Может, ты нам сам скажешь, Володя? Молчишь. Тогда я скажу. Он, Павел Николаевич, получив отказ в пропуске дл жены, решил от жены и ребенка избавиться, они ведь сделали нужное ему, перевод из Порккала-Удда, и теперь ему уже не надобны. Жену принуждает к аборту и помещает по блату в гинекологическое отделение больницы, а когда этот номер не вышел, познакомился с главным хирургом флота. Аборты ведь запрещены, Володенька! И будь добр отвечать за свои незрелые поступки! Мы тебе, — официально заявляю, — не позволим калечить молодую, ни в чем не повинную женщину, вся жизнь которой поломана тобою! Никто ей никогда словечка не сказал об отце, враге советской власти, она о нем и не знала, а заполнила для флота анкету, стали проверять каждое слово — и нет уже эстонской комсомолки, есть дочь пособника и прислужника.