Женитьба по-балтийски
Шрифт:
Короче, мы с болью в душе, но одобряем твое решение развестись. Окажем содействие. Чтоб без всяких проволочек. У эстонки фамилия трудная, Ылк, что ли. Пусть уж останется Алныкиной, если тебе не жалко.
Кажется, предложение Панова пришлось по душе Павлу Николаевичу. Так и не доломав стол, он мягкими шажочками приблизился к стене, поднял карту, повесил ее и, покидая комнату, уже в дверях произнес буднично:
— Я в буфете буду.
Без него Панов ни о чем говорить не мог. Алныкин смотрел на бывшего училищного комсорга, удивляясь возрасту его. Там, в Ленинграде, Панов всегда казался годом или двумя старше курсантов, а сейчас на диванчике сидел морщинистый мужчина, которому уже за тридцать. «Провели собеседование» — так, наверное, отрапортуют оба офицера, когда доложат начальнику По-литуправления, что сделано ими во исполнение приказа. И ошибутся, потому что напугать Алныкина не смогли. Он им не поверил. Явно хватили через
Эта вздорная баба Лилли Кыусаар наговорила Панову небылиц и отсебятины. Мать понять можно, но как поверить двум лгунам?
Он смотрел на Панова — но и тот косился на него испытующе, с едким любопытством. Сказал тихо:
— Ты все-таки подумай и взвесь. Разведешься — служба пойдет как по маслу, назначение с повышением, звездочка через пару месяцев, в партию примут. А не разведешься…
Алныкин встал:
— На Северный флот хочу.
Радостным щелканьем встретили его белки, когда подходил к дому. Ключи (он в Таллине показывал их Леммикки) не сразу вынулись из кармана, Алныкин залюбовался хорошо покрашенной (матросы постарались) дверью. Вошел, распахнул окна. Балтика в этом году приветлива. Слышитс накат волн в заливчике, в голосах чаек — свобода. Четырехквартирный дом поскрипывает и томится, ожидая людей. Пусто. Жена минера — в библиотеке стройбата, жена фельдшера — в госпитале на дежурстве, приезд супруги химика отложен на неопределенное время. И Алныкин, если верить датам и печатям на предписании, еще в Таллине, на службу завтра, на катер он так и не зашел, хотя на буксире узнал, что помощник каждый вечер поджидает его на пирсе.
Он прибежал после шести вечера.
— Все в порядке, — сказал Алныкин помощнику. — Привет от Лемми.
Он простился с нею у буксира, ничего не сообщив о собеседовании. И помощнику не стал говорить. Да тот и не спрашивал: и так все ясно, идет ремонт квартиры, жди новоселья. Но тревога не улетучивалась, помощник суматошно кружилс у камня, растирал коленки, жаловался на предчувствия, которые, к сожалению, не обманывают. Разговор поневоле перешел на гальюны. Под пятисантиметровым слоем почвы — гранит, ни лом, ни кирка его не возьмут, канализацию даже финны не сделали. Соорудить туалет из тех, что «удобства во дворе»? Материал нужен. Доски есть, но очень уж трудоемко.
Тут-то и пришла кому-то в голову гениальная идея. Железнодорожная линия Хельсинки-Турку забегала на территорию арендованной базы Порккала-Удд, и поскольку все едущие в Турку и обратно финны считались шпионами, окна вагонов на всем пути следования по базе закрывались специальными щитами. (Этот участок дороги безвестный философ назвал «самым длинным туннелем в мире», и помощник восторженно заявлял, что в определении этом бездна поэзии.) Щитов наготовлено столько, что туннель можно продлить до Москвы, крепнут и сушатся запасные щиты на станции Кирканумми, договориться с кем надо, перевезти сюда полсотни их — и добротный, теплый гальюн будет готов.
Прошла неделя, другая, о щитах не забывали. Однажды вечером (уже спустили флаг) на пирсе появился офицер с чемоданом. У кормы БК-133 он остановился и сказал вахтенному, что назначен на этот катер. «Пошел вон!» — заорал командир, не вставая с койки, не удосуживая себя взглядом на глупца: штат катера заполнен, все офицеры при исполнении обязанностей. Офицер, однако, проявил упорство, назначен, мол, командиром БЧ-2, а лейтенанту Алныкину приказано сдать ему боевую часть.
В офицерском отсеке 133-го ошеломленно молчали. Помощник опомнился первым, вылез на палубу, учинил легкий допрос — из какого училища, женат ли и прочее. Хотел было поинтересоваться родственниками за границей, но передумал. Рекомендовал наглецу: чемодан взять недрогнувшей рукой и, бросив прощальный взор на БК-133, проваливать к чертовой матери. Тот поворчал и подчинился. В кают-компании взметнулись возбужденные голоса. На БК-127 нет помощника, но на его место прочат артиллериста, а не Алныкина. Кое-какие кадровые перестановки назревают, бригада пополнилась тремя катерами, однако же новенького нацелили на 133-й.
Утром раздался грозный оклик штаба: кончай волынку, приказ есть приказ, согласованный к тому же с Таллином, одному сдать дела, другому принять, обоим доложить!
Пересчитали снаряды в погребе, бинокли, пистолеты и карабины, всю документацию вывалили из сейфа на стол. Пошли докладывать комдиву, потом начальнику штаба бригады, на трапе «Софьи Павловны» Алныкина перехватил командир БК-140, уламывал проситься помощником к нему. Были и другие предложения.
Все варианты пресек начштаба, вручив Алныкину направление в госпиталь — срочно пройти медкомиссию на годность к службе на Севере!
Заключение этой комиссии он получил в тот же день, иного и не могло быть: врачи, осматривая Алныкина, всегда удовлетворенно хмыкали, а медсестры звали подруг.
Всего несколько часов провел он в госпитале, вернулс в бухту, прошел по пирсу и понял, что за ничтожное время это стоустая офицерская молва сделала его величайшим комбинатором и прохиндеем Военно-Морских Сил СССР. Отныне по всем кораблям и базам потечет весть о лейтенанте, который, отчаявшись уставными путями вырваться из опостылевшего Порккала-Удда, отважился на беспримерное мошенничество, женилс — не на дочке адмирала, что тоже предосудительно, — на дочери бежавшего эстонского националиста (по нем тюрьма плачет), стал временно политически неблагонадежным, из Порккала-Удда выдворен, чтоб, немедленно разведясь, доказать свою преданность флоту; благодарное и великодушное начальство прощает оступившегося лейтенанта, направляет его (с повышением!) к новому месту службы, куда он — Алныкин, Владимир Алныкин, запомните эту фамилию! — отбывает под ручку с очередной подругой жизни, рекомендованной ему Политуправлением. Проныра этот (речь шла все о том же Алныкине) еще в училище прославился мошенничеством, враньем, изворотливостью, здесь же, в Порккала-Удд, отточил природные задатки и таланты, разжалобил всю базу, обустраивая гнездышко, куда и не думал приводить эстоночку. И не один он такой в этом выпуске, арап того же калибра служит у командующего адъютантом, подает домашние туфли. Велик и могуч российский флот, наряду с героями морей и океанов рождающий изворотливых и небесталанных ловкачей и прохвостов! (На автобусной остановке кто-то уже вывесил объявление: «Ищу жену родом с Литвы или Западной Украины».) Стужей повеяло на Алныкина, и, спасая себя от замерзания, поспешил он на теплый и радушный катер, к родному БК-133, попал к концу ужина, к священному на корабле компоту, и сразу ощутил холодное дуновение таллинского ветра. Час назад помощника вызывал замполит, предупредил: готовься к комсомольскому собранию, тебя ждет кара за «утерю бдительности». Вот и гадай: где она утеряна и в какой связи с пропажею на собрании будет оглашен собственноручно написанный помощником рапорт о самовольной отлучке в Таллин 24 мая сего года. Постыдитс начальство матросов или начнет резать правду-матушку, парткомиссия базы будет утверждать решение собрания или опомнится, приказав на бюро комсомола ограничиться словоблудием, — обо всем этом говорили в кают-компании. Алныкину вылили остатки горохового супа и выскребли со дна котла гречневую кашу, мясную подливку выпросили у матросов. Это был его последний ужин в Порккала-Удде, на сей случай нашелся и спирт, но прощальные граммы принимались в молчании. Новенький командир БЧ-2 сохранял на чинопочитающей физиономии всезнание грамотного невежи — раскроет, того и гляди, рот, чтоб понести ветхозаветные глупости о признании ошибок с бесконечным исправлением их или, еще хлеще, запугает словесами насчет долга, чести, флага и пистолета, приставленного к виску Финляндии.
Молчали, потому что назревала беда. Помощнику уже намекнули в штабе, что его, возможно, откомандируют под Казань, принимать новый бронекатер, помощник наконец покинет засиженную им должность, поднимется на ступеньку выше и, тоже возможно, к Новому году будет капитан-лейтенантом. Возможно — ибо все зависит от того, что станет говорить он на комсомольском собрании, где — идут слухи — его могут спросить: «На свадьбе дочери буржуазного националиста присутствовал?» Как отвечать? Что?
Молчали, потому что кончились офицерские игры в дружбу, начиналась служба, та, ради которой и поступали в училище. Из сотни лейтенантов получится два или три адмирала, чуть побольше капитанов 1-го ранга, а где остальные — об этом порою не знают отделы кадров офицерского состава.
Помощник боялся смотреть на Алныкина — и тянулся к нему.
— Обнимитесь на прощание, — посоветовал командир. — Когда еще встретитесь…
А столкнетесь — может, и руку не протянете.
Обнялись на трапе десантного корабля.
— Ты о себе думай, — сказал Алныкин помощнику, чтобы тот мог легко и быстро отречьс от него. — Только о себе.
ОКОС почему-то не поверил медицинскому заключению базового госпиталя и погнал Алныкина на повторное обследование, заняло оно неделю, потом наступила пора тягостных ожиданий. Леммикки забеременела, и Янковский снял с нее все грехи, «гр-ка Алныкина» могла теперь ездить по стране вслед за мужем. Пока перебралась к родителям. При Алныкине на Вирмализе говорили по-русски, он часто ловил на себе вопрошающий взгляд тещи, и когда однажды увидел ее у входа в Политуправление, понял, на что надеется Лилли Кыусаар.
Как-то Алныкин пришел в ОКОС и вдруг получил для ознакомления приказ Главнокомандующего ВМС. Из него следовало, что лейтенант Алныкин служит уже на Северном флоте и что отбыть из Таллина ему давно пора.
Он расписался на приказе и сказал, что выедет немедленно, то есть как только получит проездные документы и подъемные.
— Литер и деньги! — потребовал он.
Голубой листочек с якорьком — воинское требование на перевозку — был ему выдан, но взять его Алныкин отказался.
— А на жену?