Женщина нашего времени

Томас Рози

Саймон предполагал, что Харриет не была счастлива, но он и не придавал этому большого значения, потому что и сам не надеялся на счастье.

— Здесь есть какая-нибудь надпись? Это по-китайски?

Вопросы.

— Это по-японски, — ответил ей Саймон.

Плотина взорвалась вместе с этими словами. Изображения и звуки, запахи, которые душили его, затопили все. Отвратительный поток снес его с верстака, с его оплота в другое место. Он стал другим человеком.

Лейтенант Арчер, Королевская артиллерия. Заключенный военного лагеря в Шамшуйпо, Гонконг, весна 1942 года.

Саймон внимательно посмотрел в темноту своей кухни, не видя девушки, не замечая ничего другого, а представляя только ужас лагеря. Он мгновенно вернулся туда и как всегда понимал, что ничего не сделает и даже не сможет сделать для того, чтобы уничтожить все то, что он знает об этом месте.

Запахи были невыносимы.

Через сорок лет Саймон Арчер мог попытаться закрыть глаза и заткнуть уши, но запахи все еще ползали внутри его головы, заставляя разлагаться кости его черепа.

Всюду вокруг него были мертвецы. На бетонном полу тюрьмы стояли переполненные дизентерийные ведра, а больные валялись в беспорядке, слишком слабые, чтобы двигаться.

Запахи разложения и

смерти были частью самого воздуха, заполненного, в основном, запахом скудных порций серого риса.

Этот запах стал как бы пятой конечностью, которую лейтенант Арчер тащил за собой везде, даже вне лагеря, в рабочих командах в аэропорту Кай-Так, на свалках обмундирования, куда гоняли их японские завоеватели. Страдания от голода и болезней, казалось, были частью другого человеческого тела, так как он мог смотреть на них без всяких эмоций. Иногда он слышал стоны и крики других людей, но себе он не позволял ни звука. Он мог отворачиваться от всего жалкого и отвратительного до тех пор, пока вскоре не отпала необходимость делать даже это немногое, потому что все вокруг становилось совершенно обыденным из-за многократного повторения, и он стал совершенно безразличен ко всему окружающему так же, как к крысам, которые бегали по всем лежащим вокруг.

И только много позже эти картины стали повторяться, мучая его. Голод, хамство и болезни. В Шамшуйпо Саймон знал все, что ожидает его и еще пять тысяч узников лагеря. Он стал считать умирающих и тех, кто уже умер, счастливцами.

Но в ответ ему всегда приходила мысль о том, что у него дома, в Англии, есть жена Розмари и маленький сын, которого он еще не видел. Хотя Саймон весьма абстрактно представлял себе, что происходит дома во время этой войны, он всегда видел свою семью, окруженную как бы легким ореолом от отсвета пламени, и с болью вспоминал радости любви и семейной жизни. И к нему возвращалась жажда жизни, разгорающаяся еще сильнее.

Лейтенант Арчер в одной набедренной повязке, схваченной узлом между ног, кишащий паразитами и измученный недоеданием и тяжелой работой на строительстве взлетной полосы аэропорта Кай-Так, сидел на бетонном полу и играл с разбитой доской от упаковочного ящика. Он крутил в руке деревянную стойку, а в голове у него путались цифры. В их мерзком лабиринте их неприступная логика помогала ему оставаться глухим и слепым ко всему окружающему.

Медленно, но настойчиво, Саймон познавал числа в этой игре. Ему нужны были маркеры, и он собрал пуговицы с разорванной одежды. Вне лагеря, в рабочей команде, он увидел участок земли с большим скоплением круглых, гладких камешков, которые он подобрал и, спрятав во рту, принес в Шамшуйпо.

Когда одни кричали от мук, а другие молча скрежетали зубами, Саймон наклонял свою доску под углом и отпускал камешки катиться вниз по канавке. Он думал о вариантах выбора и возможностях, обо всех плодотворных возможностях свободы, которая была закрыта для него, и воссоздавал все эти возможности в игре. Он старался вырезать из веточек вилку, хотя это желание и было безнадежным, так как у него не было ни ножа, ни какого-либо другого острого инструмента. Тогда он начал собирать использованные спички. Все японские охранники курили, и бросаемые спички были как щедрый дар. Даже заключенные могли иногда курить. Они собирали мух, которые роями летали по лагерю и также докучали охранникам. За сто мертвых мух — одна сигарета.

Саймон ползал среди валяющихся людей и собирал обгоревшие спички. Он сделал подобие клея из тайно сохраненных зерен вареного риса, растерев их в тонкую серую пасту. Он склеивал спички вместе в форме вилки. Шарики катились и падали, проходя через вилки воротец тогда, когда Саймон открывал их. Он мог открыть или закрыть воротца, создавая, таким образом, незначительные возможности для выбора. После некоторого раздумья он прибавил числа, поставив перед собой новые и более сложные задачи, и стал царапать колонки цифр на бетонном полу.

Он горбатился над своей доской так, как будто она обещала ему свободу.

Со временем игра привлекла внимание тех заключенных, которые могли замечать хоть что-нибудь вокруг себя. Саймон показал нескольким из них, как устанавливать пуговичные маркеры и запускать шарики, которые должны катиться по своим путям из спичек, чтобы встретиться с ними. Ни один из них не обладал ни энергией, ни умением для того, чтобы утруждать себя, и интерес к игре быстро затух. Он мог заниматься своим устройством и один, улучшая его и складывая в голове числа.

Охранники не считали нужным беспокоиться из-за какой-то штуковины из палочек и камешков, однако Саймон обычно прятал ее под своим рваным одеялом, когда кто-то из них был рядом.

Однажды, увлеченный наблюдением за камешками, бегущими по тем путям, которые он определил для них, он не заметил охранника, прозванного Толстяком, который двигался между лежащими заключенными. Толстяк останавливался через каждые несколько метров, чтобы указать на человека, которого затем резко ставили на ноги и выталкивали прочь. Толстяк выбирал тех людей, у которых еще оставались хоть какие-то силы. Очевидно, была работа, которую должны были выполнить несколько заключенных, еще пригодных для этого.

Было уже слишком поздно, когда Саймон заметил это. Его взгляд встретился с глазами жирного охранника, который ответил тем, что указал прямо на него. Запоздалым автоматическим движением Саймон попытался накрыть доску своим одеялом. В тот момент, когда напарник Толстяка поднимал его на ноги, Саймон заметил, что глаза охранника вспыхнули любопытством к его игре. Он показал пальцем на игру и кивнул.

Игра была извлечена японцами для осмотра.

Саймон ждал. Ему ничего и не оставалось, кроме как наблюдать. Он увидел, как большое, блестящее и круглое лицо Толстяка склонилось над игрой. Валы мяса раздували его китель, а широкие черные дуги выступали из подмышек. Когда он стоял возле него, Саймон ощутил жирный рыбий запах, контрастирующий с общим смрадом Шамшуйпо.

Охранник взглянул на него, в его узких, черных глазах мелькнули яркие искорки интереса.

— Что? — спросил он Саймона.

Толстяка ненавидели за то, что он знал всего только несколько английских слов, а также за его внешний вид и поведение. Саймон скрыл свой страх и отвращение за вежливой улыбкой. Он выглядел, как оскалившийся череп.

Он ответил:

— Это игра. Игра на смекалку и умение считать, включающая установку различных комбинаций двухходовых воротец, позволяющих шарикам достигать предварительно установленных маркеров, проходя через лабиринт. Каждым воротцам присваивается числовое значение, и все они складываются по мере продвижения шариков к своим маркерам. Наименьшее число выигрывает.

Охранник уставился на него, на его лице была маска подозрительности. Саймон понимал, что он не может понять больше двух слов в его вежливом объяснении. Он еще шире улыбнулся и собрал пуговицы для того, чтобы их переставить.

— Это делается примерно так. Числа образуют свой собственный лабиринт, необыкновенно логичную конструкцию, без цвета, без запаха, прекрасную и безопасную. В отличие от этого ужасного места.

Охранник моргнул. Саймон пустил шарики по образованным спичками канавкам. Все наблюдали за их движением.

Лицо Толстяка расплылось, как сочный фрукт, в широкой улыбке, похожей на улыбку Саймона.

— Ловко, — сказал он и протянул огромную руку к пуговицам.

Саймон дал ему сыграть с самим собой. Теперь он еще сильнее ощущал запах, исходивший от охранника, и чувствовал, что эта близость заставляет его дрожать от страха. Толстяк был поглощен, но его спутники громко окликнули его. С большим неудовольствием он поднял голову, а затем швырнул кусок ящика обратно Саймону. Он поднял вверх большой палец величиной с банан, указывая, что доска должна быть снова спрятана под одеяло. Как он приказал, так Саймон и сделал.

Потом наступил момент, когда Толстяк стал внимательно рассматривать его. Саймон съежился, но спрятаться было некуда. А затем Толстяк загадочно покачал головой. Саймон понял, что поскольку тяжелая работа была предназначена для нескольких крепких заключенных, он не примет в ней участия. Толстяк шумно двинулся дальше. Саймон сел на свое место. Он не способен был ни на что другое, поскольку ноги его подкосились. Этот ужас был последней слабостью. Ни один из тех, кого выбрали тогда, не вернулся. Саймон так и не узнал, зачем и куда их забрали, но он полагал, что, вероятно, игра каким-то образом сохранила ему жизнь. Впоследствии Толстяк игнорировал его.

После этого дня Саймон продолжал прятать свою игру. Она стала для него чем-то вроде счастливого талисмана. Он верил, что если он сможет сохранить ее, то выживет.

Когда впоследствии узники Шамшуйпо были привезены из Гонконга в Японию, лейтенант Арчер сумел тайно провести с собой кусок упаковочного ящика. Он был вместе с ним и в новом лагере, засунутый под его татами. Он сидел и спал на нем в течение двух лет. Это были ужасные годы, но они были лучше тех, которые он провел в Гонконге. Саймон выжил, потому что он был направлен на работу в доки и мог воровать достаточно еды для того, чтобы выжить.

Пятнадцатого августа 1945 года он слушал официальный, спокойный голос, произносивший витиеватые фразы не из лексикона японских десятников. Солдаты и гражданские бежали или стояли, застыв в молчании, некоторые из них плакали. В конце речи императора переводчик вскарабкался на платформу, стоящую на нефтяных цилиндрах:

— Вы свободны, джентельмены. Война закончилась.

Колонна американских парашютистов приехала освобождать лагерь на грузовиках. Они привезли хлеб, фрукты, ветчину в банках, конфеты и такую немыслимую роскошь, как американское пиво. Саймон вытащил свою игру из-под матраца и вышел из лагеря, держа ее в руках. Эта была его единственная собственность. Саймон Арчер прибыл в Англию после четырех лет, проведенных в японском плену. Однако это не стало возвращением домой. Его жена и маленький сын, которого он так ни разу и не увидел, погибли во время бомбардировки Ковентри, а для него не существовало дома без них.

Вот что Саймон рассказал Харриет, сидевшей на его скамейке в холодной и захламленной комнате. Она слушала молча, и только ее глаза переходили с игры на его лицо и обратно поверх разбросанных по комнате теней.

Под конец она еще раз дотронулась до грубой древесины. Саймон понял, что он рассказал ей достаточно. Он ответил на ее вопросы, по крайней мере, на какое-то время. Его тело болело, а глаза горели. После этой атаки воспоминаний он почувствовал себя слабым и беспомощным.

— Я устал, — сказал он ей. — Уже слишком поздно, чтобы тебе куда-нибудь идти. Тебе придется остаться здесь на ночь.

Харриет молча проследовала за ним наверх по лестнице. Комната в задней части дома была холодной и пыльной, но чистой. Он дал ей пожелтевшие простыни из комода. Они сдержанно пожелали друг другу спокойной ночи, ощущая, как улетучивается теплое временное покрывало опьянения.

— Ты выиграла свои пять фунтов, — сказал Саймон.

— Нет. Я отдаю предпочтение прямому маршруту.

— Конечно.

В ней говорили жажда совершенства и упорство. То, что она была несчастна, его не удивило. Но он не стал развивать эту тему. Он жалел, что не оставил игру в том месте, где она была спрятана. Он чувствовал себя изнуренным и боялся, что если он сейчас заснет, то во сне увидит Шамшуйпо.

Харриет легла, почти не раздевшись. Казалось, что то ли день длился слишком долго, то ли весь он был заполнен тяжелым путешествием. Она была рада, что прибыла в место своего назначения, в постель в этой незнакомой комнате, в которой она могла обдумать свои впечатления. Их можно было собрать после рассказа Саймона. Уход и отрицание, которые сначала озадачили ее, стали ясными и понятными фактами. Сейчас ей было стыдно за ее напор, а особенно стыдно за то, что он был мотивирован ее собственным эгоистичным желанием.

Харриет знала, что она не может предложить Саймону ни малейшего утешения. Ее возможности были ничтожны, и она не была уверена в том, что даже очень щедрое тепло может тронуть его. Но он сказал, что был рад, когда она вернулась, воодушевленная острым соусом и дешевым белым вином. И он сказал ей, что сожалеет о том, что она не его дочь. Вот что было между ними, и еще взрыв смеха.

Более того, Харриет подумала о своем последнем впечатлении и вставила его во всю эту картину. Он достал из тайника старый обломок упаковочного ящика и показал ей. Она лежала спокойно, и ей слышался музыкальный бег деревянных шариков, следующих по своим дорожкам. «Это проще и изящнее, чем жизнь», — подумала она. Единственной движущей силой здесь является воля к победе, порождаемая каждым из них.

Она не собиралась спать. Но задремала, а потом окунулась в серию тревожных снов. Когда она проснулась, то увидела серый рассвет очень раннего утра. В доме стояла тишина. Она выскользнула из постели, надела на себя верхнюю одежду и тихо спустилась на кухню. Она собиралась согреть себе чашку чая, потому что чувствовала жжение после выпитого вчера вечером, однако беспорядок на кухне был слишком непривлекательным. Она вскипятила чайник и вместо чая стала мыть сложенные в стопки грязные тарелки и кружки.

Когда это было сделано, она очистила и вытерла стол и другие поверхности, удаляя наиболее явный мусор, и тщательно уложила инструмент и детали часов точно в те места, в которых она их нашла. Она с удивлением обнаружила, что напевает при работе и получает удовольствие от наведения порядка. Под буфетом среди заброшенных прожектов Саймона она обнаружила метлу с длинной ручкой, древнюю швабру и ведро. Она подмела и вымыла пол, а затем заглянула в темную кладовку возле кухни. Там было пусто. Саймон должен был доставать вчерашний чай и яйца из другого потайного места.

Было девять часов. Харриет взяла свою сумку и вышла на улицу, открыв задвижку на парадной двери. Она не думала, что кто-то попытается войти в дом во время ее отсутствия. Она быстро направилась в принадлежащий пакистанцам угловой магазин, который заметила в двух кварталах от дома.

— Вы знаете мистера Арчера? — спросила она женщину в сари, помогающую ей упаковать два раздутых пластиковых пакета. Она описала и его, и улицу, на которой он живет.

Женщина с сожалением покачала головой: